– А кто этот парень, усатый? – спросил Железняк.

– Сторож с биостанции. Он, конечно, им говорит, что он старший научный сотрудник. Вот мне ничего не надо говорить. Я был  слесарь, а теперь я старший инструктор. А девка с ним ничего. Как ее? Наташа, кажется.

«Ему вовсе и не нужно поднимать свой уровень до старшего научного, этому усатому сторожу. Старшие научные опустились до уровня сторожа, и все сравнялось. Может, и правда, всеобщее равенство, голубая мечта европейского социализма, у нас уже не за горами? Не какое то там материальное равенство, нет, этих пустяков пока нет, а духовное равенство. Бездуховное…»

– Эй эй, давай! – крикнул кто то Железняку из Колиной компании, то ли Семен, то ли сам Коля. Сменилась музыка, и все они теперь кружили с девочками в пестрых курточках и свитерах, все трудились, взмокшие от старания, и музыка гремела на всю катушку – «Ра Ра Распутин», – американец хохотал у стойки, и сторож с биостанции пробирался в угол с двумя стаканами разбавленного портвейна, а девушка Наташа, опьяненная своим успехом, музыкой и фирменным коктейль портвейном, прыгала в синеньком свитерочке. Поймав взгляд Железняка, она улыбнулась ему дружелюбно и снова скрылась в круговороте плясок.

Поднимаясь к себе в номер, Железняк думал о том, что, в сущности, в притуалетном баре было довольно славно и весело. Потом отметил, что не может припомнить, что же там было сегодня, в баре. Тем более припомнить, что же там было такого славного или веселого. Все же было что то… Это как юность – время пришло, и ты не можешь вспомнить, что же там было такого славного, веселого, интересного на всех этих вечерах, танцах, посиделках, что привлекало и развлекало тебя, не можешь вспомнить, как же все таки прошло время, прошло так много времени.

После завтрака Юрка согласился подняться на Гору. Он сказал, что на лыжах кататься не будет и лыж ему брать не нужно, но на Гору он, так и быть, поднимется, это было уже немалое достижение, потому что к Горе Юрка с самого начала отнесся с подозрением. Скорее всего, потому, что отцу не терпелось туда подняться, потому что Железняк еще в Москве столько ему рассказывал про Гору – какое это счастье, Гора, лыжи и все другое, а стало быть, это все было неправдой и этому надо было противостоять. Гора пришла из враждебной жизни, из вражеского лагеря, из жизни порочного и грешного отца. Горы никогда не было в жизни мамы, бабушки и тети Любы, всех этих правильных и праведных женщин, которые формировали Юркин лагерь, противостоящий отцу, носителю неизбывной вины. Юрка был отпущен на Кавказ их лазутчиком, может быть, для того и отпущен, чтобы разоблачить еще один лживый миф отцовской жизни. Так, во всяком случае, самому Юрке представлялась эта поездка и неожиданная уступка со стороны непреклонного «их лагеря», который Юрка называл обычно «наша семья» (в противовес некой враждебной семье, которую представлял и составлял Железняк, один единственный, собственной персоной). Хотя победа эта стоила ему изнурительной борьбы, Железняк все же чуял, что неожиданная уступчивость этой безжалостной «их семьи» может скрывать какой то подвох. Возможно, что потом он должен будет пойти за это на какую то большую, может, даже последнюю уступку, должен будет окончательно уступить им все права на сына. Но если это и будет, то потом, а пока, а сегодня…

Площадь перед отелем, как всегда, сверкала праздничной пестротой, но очередь у парнокресельного подъемника в то утро, превзойдя среднюю московскую очередь за бананами (из всех московских очередей Железняк выстаивал до конца только эту, потому что Юрка с детства любил бананы), могла бы уже конкурировать с утренним хвостом в Мавзолей.

– Я так и знал, – сказал Юрка.

– Ничего, старик, – сказал Железняк.