— Отправляйся спать, Делакруа, — сказал он ледяным тоном. — Убирайся с глаз моих, пока можешь.

Краска схлынула с лица Мориса. Уже встав, он вдруг окаменел, глядя в сторону спальни для гостей.

— Делакруа!

Морис шевельнулся.

— Проверь двери и окна, прежде чем лечь.

Поспешно кивнув, Морис покинул комнату.

Габриель взглянул на Сару, смотревшую на него испуганными глазами.

— Ты все слышала? — Сара кивнула. — Это правда, то, что сказал Делакруа? Ты можешь передумать и не остаться со мной? Можешь захотеть уйти к нему?

— Ты убьешь его, если я скажу «да»?

Сара неотрывно смотрела на него, ожидая ответа и удивляясь, что ее заставило произнести эти слова, которые, казалось, повисли в воздухе.

Она ждала, чувствуя, как он сжимает ее все сильнее, видя, как темнеют его глаза. Мускул дернулся на щеке Габриеля, и он издал вздох, идущий, казалось, из самых потаенных глубин его существа.

— Не знаю, Сара, — тихо сказал он. — Честно говоря, не знаю.

Саре вдруг стало стыдно за то, что она затеяла с ним такую жестокую игру, и она обвила его шею руками, кляня свое кокетство.

— Тебе больше никогда не придется думать об этом, — тихо сказала она. — Я люблю тебя, Габриель, и это уже невозможно изменить.

— Дорогая!

Он так сильно сжал ее в объятиях, что она едва могла дышать, но все же готова была терпеть это неудобство всю жизнь. Веки ее сомкнулись, и он склонил голову, целуя ее, долго и горячо, ища ее язык своим, и так понес ее в спальню. Закрывая дверь, он желал отгородиться от всего мира.

Габриель лежал на боку, обнимая и прижимая к себе Сару, прислушиваясь к ее дыханию. Он обладал ею дважды, пока она не заснула, и любил ее так, словно только она одна могла спасти его от вечного проклятия. Он был вне себя от счастья в ее объятиях, слушая ее голос, шепчущий его имя, произносящий клятвы любить его вечно.

Несмотря на всю страсть и любовь, объединявшие их, он с удивлением вспоминал, как позволил себе погрузиться в свой дневной сон у нее на руках. Но так было.

Он прижимал ее к себе всю ночь, постоянно возвращаясь взглядом к ее лицу. Никогда он не видел создания более нежного и чистого, и более прекрасного. Волосы ее лежали на его руке, как мягчайший шелк, кожа была атласной и такой теплой, что он вновь и вновь желал прикоснуться к ней. Он ловил себя на том, что бессознательно поглаживает изгиб ее щеки, шею, плечи, округлости груди.

Никого никогда он не любил так, как ее.

— Она никогда не будет твоей. — Голос Нины, полный мягкой издевки, просочился вдруг в комнату.

Встав с постели, Габриель подошел к окну и выглянул в темноту. Там вся в черном, как сама ночь, стояла она, едва выделяясь в свете луны.

— Никогда, Джованни, — сказала Нина, и глаза ее вспыхнули, как раскаленные угли. — Не любишь меня, так не будешь любить и ее.

Волна гнева всколыхнулась в нем, когда он посмотрел на нее, руки сжались в кулаки. Если бы он мог, то перелетал бы через окно и вышиб из нее дух, но его удерживало внутри то же, что Нину снаружи, — святая вода, пролитая по раме и подоконнику.

Ее многозначительный смех словно обжег его уши серной кислотой.

— Скоро, Джанни, — проворковала она, — очень скоро твоя балеринка станет пылью, а затем — лишь памятью.

— Нина!

Она склонила голову набок, дьявольская улыбка играла на ее губах.

— Может, ты снова начнешь умолять меня ради ее жизни, Джанни? Может быть, выйдешь и упадешь к моим ногам?

Ненависть и самолюбие восставали в нем, но он готов был просить ее, умолять, лишь бы она поклялась, что оставит Сару в покое.