Во втором пророчестве его отталкивала вся эта чепуха насчет «посвящения России». Как Свиттерс себе это представлял, в лучшем случае фатимское повеление сводилось к «охоте за «красными», а в худшем – являло собою современный пример ложно направленного проповеднического пыла, поставленного на службу оправданию империализму Римско Католической Церкви. В данном случае трюк не сработал, но непроизвольно возникал образ облаченных в черное священников, шагающих рука об руку с конкистадорами от геноцида, отпуская грехи направо и налево, в то время как растет добыча – растет и груда мертвых тел. Да, Фатима к насильственному обращению России отнюдь не призывала, а «посвятить» – то есть объявить или признать нечто святым – жест сам по себе благородный. Однако ж все равно отчасти отдает своекорыстным экспансионизмом – или по крайней мере покровительственным снисхождением.

Вовсе нет, возражала Домино. И указывала на то, что Пресвятая Дева упомянула о «заблуждениях России», а Свиттерс вынужден был согласиться, что ни один честный и разумный человек сегодня не станет утверждать, будто коммунизм – при всех его наилучших побуждениях – не является прегорестной экономической и психологической ошибкой. Однако, уверяла Домино, дело не совсем в этом. В то время как в реакционных кругах Богородицу Фатимы выставляли этакой воительницей холодной войны, посылающей священные воинства капитализма на безбожников коммуняк, на самом деле Пресвятая Дева говорила совсем о другом. А именно, о возрождении христианской веры, о возвращении к изначальному учению Христа, вольнодумцу равви, столь яростно отвергавшему ту мирскую суету, что спустя каких то несколько веков после его смерти настолько занимала порочную, жадную до власти Церковь. Если ватиканские епископы горды, глупы и материалистичны – как ни больно ей было сознавать это, Домино полагала, что все так и есть, – если Рим духовно сломлен и воспрять не в силах – а Домино уже уверилась и в этом, – тогда куда же переместиться духовному центру, дабы утвердиться и возродиться на основе тех поучений Иисусовых, которым человечество в общем и целом если и следует, то с превеликим трудом?

– В сердце каждого отдельно взятого человека, – не замедлил с ответом Свиттерс. – Иных церквей нет и быть не может.

Его ответ поразил Домино до глубины души – и настолько застал врасплох, что, рывком выпрямившись на табуретке, теперь она медленно поникала вперед, точно подсолнух, который не в силах более выносить бремя своего венца; секунд на тридцать, никак не меньше, она настолько глубоко ушла в мысли, что глаза ее превратились в две чернильно черные кляксы. Свиттерс ущипнул ее за коленку (одна из тех вольностей, что теперь он позволял себе крайне редко) – и глаза заморгали и вспыхнули снова, точно лампочки модема после подачи электричества.

– Я имела в виду – географически, – пояснила Домино. – Где возрожденная Церковь Христова обретет новый центр в физическом мире?

«На Уолл стрит? В Диснейленде? На острове Дьявола?» – размышлял про себя Свиттерс.