– Где вы находитесь? Я вышлю за вами машину.

Джей засмеялся:

– Не стоит беспокоиться. Я в двадцати милях от вас. Прибуду незамедлительно.

И где‑то на этих двадцати милях Джей также исчез.

5

– "Fin de siecle", – сказала Джинни Реган.

– "Fin de siecle", – подтвердил я. – Определенно.

– И это тревожит вас? – осведомилась она.

– Конечно, – сказал я. – А разве вас это не тревожит?

Джинни Реган была регистраторшей в административном корпусе «Утешения в скорби инкорпорейтед» и сейчас казалась несколько смущенной, за что я не мог ее винить. Не думаю, чтоб она улавливала разницу между «fin de siecle»‑ом и фондоскопом, да и я, признаться, не очень‑то их различал бы, не загляни я перед самым приходом сюда в энциклопедический словарь. Но я заглянул и теперь выдавал экспромт за экспромтом: болтал без умолку невесть что, отчего сам был в смущении. Чико Маркс, думал я. Чико Маркс. Как бы он вел себя в подобной ситуации?

– Не знаю, – сказала Джинни. – Не уверена.

– Не уверены? – Я даже хлопнул ладонью по ее столу. – Как это «не уверена»? Рассуждаете о «fin de siecle», о серьезнейших вещах... Конец тысячелетия... полнейший хаос и разброд, ядерный Армагеддон... тараканы размером с «рейнджровер»!

Джинни бросила на меня обеспокоенный взгляд, в то время как в заднем помещении за ее спиной человек в потертом коричневом костюме, облачившись в пальто, прошел к двери в перегородке, отделявшей вестибюль от главного офиса.

– Да‑да, – согласилась Джинни. – Разумеется. Это все очень серьезно... Но я, однако...

– На стене проступают письмена, Джинни... Общество трещит по швам. Доказательством тому – Оклахома‑Сити, бомбовые удары по Всемирному торговому центру, Дэвид Хассельхофф. Все складывается в целостную картину...

– До скорого, Джинни, – попрощался человек в пальто, толкнув дверь в перегородке возле стола Джинни.

– Угу, Фред, до свидания, – сказала Джинни.

Фред смерил меня взглядом.

Я улыбнулся:

– До скорого, Фред.

– Угу, – произнес Фред. – Ну, пока. – И он вышел.

Я поглядел на висевшие над Джинни стенные часы: 5.22. Все служащие, насколько я мог это видеть, уже разошлись по домам. Только вот Джинни задержалась. Бедная Джинни.

Я поскреб затылок, несколько раз проведя по нему пальцами – наш с Энджи условный сигнал, означающий: «порядок», и обезоружил Джинни, поглядев на нее в упор ласковым, дружелюбным и блаженным взглядом безумца.

– Трудно стало подниматься по утрам, – сказал я. – Очень трудно.

– Вы в депрессии, – благодарно отозвалась Джинни, словно поняв наконец что‑то, бывшее для нее дотоле за семью печатями.

– Скорблю я, Джинни, глубоко скорблю.

Когда я произнес ее имя, она будто слегка дернулась и тут же улыбнулась:

– Скорбите по поводу фен‑до‑скопа?

– Фен‑де‑сьекля, Джинни, – поправил я ее. – Да. Чрезвычайно. Я что хочу сказать, заметьте, при всем моем несогласии с его методами, возможно, Тед Качински был все же прав.

– Тед, – сказала она.

– Качински, – добавил я.

– Качински.

– Бомбист, – уточнил я.

– Бомбист, – задумчиво повторила она.

Я улыбнулся ей.

– Ах да, – внезапно встрепенулась она.