— Мама, я много лет работал пекарем в Нью-Йорке, — сказал он и стал месить тесто.

— Что делается! Это и есть дорогой мой сын, который скажет надо мною каддиш, — приговаривала она хрипло, сквозь слезы. Силы оставили ее, и она опустилась на кровать.

Бёрл сказал: «Женщины есть женщины» — и пошел в сарай принести еще дров. Коза села рядом с печкой; она с удивлением рассматривала незнакомого человека — такого высокого и в такой чудной одежде.

До соседей дошла добрая весть о том, что сын Бёрла приехал из Америки, и они пришли поздороваться с ним. Женщины стали помогать Бёрлихе готовиться к Субботе. Одни смеялись, другие плакали. В комнате было полно людей, как на свадьбе. Они спрашивали у сына Бёрла:

— Что нового в Америке?

И сын Бёрла отвечал:

— Америка в порядке.

— И что евреям — хватает на жизнь?

— Там едят белый хлеб даже в будни.

— И остаются евреями?

— Я не гой.

После того как Бёрлиха благословила свечи, отец с сыном отправились в небольшую синагогу через улицу. Выпал первый снег. Сын пошел широким шагом, но Бёрл удержал его: «Не спеши».

В синагоге евреи декламировали «Возрадуемся» и «Л’ха доди́». Все это время снаружи продолжал идти снег. После молитв, когда отец с сыном вышли из синагоги, местечко стало неузнаваемым. Все покрылось снегом. Можно было различить лишь очертания крыш и свечи в окнах. Самуил сказал:

— Ничего-то здесь не изменилось.

Бёрлиха приготовила фаршированную рыбу, куриный суп с рисом, тушеное мясо с морковью. Бёрл произнес благословение над рюмкой ритуального вина. Семья принялась за еду и питье, и в наступившей тишине стало слышно стрекотание домашнего сверчка. Сын много говорил, но Бёрл и Бёрлиха мало что понимали. Его идиш был иным, в нем были иностранные слова.

После последнего благословения Самуил спросил:

— Отец, куда ж вы дели все те деньги, что я вам посылал?

Бёрл приподнял белые брови.

— Они здесь.

— Вы не положили их в банк?

— У нас нет банка в Ленчине.

— Где ж вы их держите?

Бёрл заколебался.

— Нельзя касаться денег в Субботу, но я покажу тебе.

Присев возле кровати, он стал тащить что-то тяжелое. Появился сапог. Сверху он был набит соломой. Бёрл вынул солому, и сын увидел, что сапог полон золотых монет. Сын поднял сапог.

— Отец, да это же сокровище! — воскликнул он.

— Ну.

— Почему ж вы их не тратили?

— На что? Слава Богу, у нас все есть.

— Отчего вы не съездили куда-нибудь?

— Куда нам ездить? Наш дом здесь.

Сын все спрашивал, но Бёрл в ответ на все вопросы твердил свое: они ни в чем не нуждаются. Сад, корова, коза и куры дают им все, что нужно. Сын сказал:

— Знай воры про этот сапог, вам бы несдобровать.

— Здесь и в помине нет воров.

— Что же будет с деньгами?

— Возьми их себе.

Мало-помалу Бёрл и Бёрлиха стали привыкать к своему сыну и его американскому идишу. Теперь Бёрлиха слышала его лучше. Она даже вспомнила его голос. Сын говорил:

— Может быть, нам построить синагогу побольше?

— В синагоге хватает места, — отвечал Бёрл.

— Может быть, богадельню?

— У нас никто не спит на улице.

На следующий день, когда субботний обед был съеден, какой-то гой из Закрочима принес бумагу — это и была та самая телеграмма.