На рассвете он вновь отправился в путь. Но теперь у него уже не было больше задора. Он безутешно опустил хвост и стал его за собой волочить — признак, что он был болен. Но он страдал не телом, а душой. В нем погасла надежда, и больше уж он не рассчитывал найти Нипизу. Он набрел на вторую такую же лачугу, тоже выстроенную Пьеро, но подходил к ней уже не с таким энтузиазмом, как к первой. Он брел медленно, урывками, и прежнее возбуждение от поисков уступило в нем свое место подозрительности. Он стал бояться лесной темноты.

Попадалось по пути много кроликов, и он не был голоден. К этой второй лачуге он пришел почти вечером, проведя в пути десять часов. Здесь он уже не испытал большого разочарования, так как ничего особенного и не ожидал. Вся избенка оказалась занесенной снегом чуть не под самую крышу. Дверь чуть не до половины оказалась занесенной, все окошко было в узорах. Здесь Пьеро заготовлял для себя дрова, которые и были сложены в сарайчике. Его-то и избрал себе Бари для временного пребывания и только на третий день предпринял возвращение обратно к Серому Омуту.

Он не торопился и все расстояние между второй и первой избушками в двадцать пять миль покрыл в два дня. В первой избушке он оставался три дня и только на девятый день добрался, наконец, до Серого Омута. Здесь за его отсутствие не произошло никаких перемен. На снегу не оказалось ничьих следов, кроме его собственных, которые он оставил еще девять дней тому назад. Поиски Нипизы превратились для него в ежедневную рутину, он делал их более или менее равнодушно. Он вырыл себе нору в собачнике, провел в ней целую неделю и, по крайней мере, два раза в день с рассвета и до сумерек совершал путешествие к юрте из березовой коры и к круче над рекой и возвращался обратно. Так он протоптал на снегу довольно твердую тропинку.

А затем с Бари вдруг что-то случилось. Он почувствовал в себе перемену. Его потянуло на ночь в юрту. После этого, куда бы он ни уходил и где бы он ни был, он каждую ночь стал проводить в юрте. Постелью для него служили два одеяла, которые составляли для него часть Нипизы. Здесь-то он и провел всю долгую зиму, все на что-то еще надеясь и чего-то поджидая.

Если бы Нипиза вдруг неожиданно возвратилась в феврале и застала его врасплох, то она нашла бы в нем большую перемену. Он стал более походить на волка, хотя уже перестал выть по-волчьи и только злобно рычал, когда мимо пробегали волчьи стаи. Несколько недель он прокармливался за счет ловушек и капканов, но теперь уже сам принялся за охоту. Вся юрта, и снаружи и внутри, была завалена обглоданными костями и клочками меха. Он жил в довольстве и достатке и, не испытывая недостатка ни в чем, неудержимо развивался физически и превратился в гиганта. Все более и более он становился отшельником, живя только наедине со своими сновидениями и смутными недеждами. А он часто видел сны. Он слышал в них голос Нипизы, ее зов, ее смех, свое имя и часто вскакивал на ноги, и только для того, чтобы, поскулив немного, снова же ложиться спать. И всякий раз, как до него доносился из лесу какой-нибудь звук или треск ветки, он тотчас же с быстротой молнии вспоминал о Нипизе.

Она должна возвратиться! Он увидит ее наяву во что бы то ни стало!

Вера в это была частью его существования, так же, Как были ими солнце, луна и звезды.

Прошла зима, наступила весна, а Бари все еще продолжал навещать капканы и ловушки Пьеро, заходя иногда так далеко, что вдруг неожиданно для самого себя оказывался около двух покинутых, заброшенных избушек. Капканы уже заржавели и разжались, таявший снег разложил трупы и перья попавших в них животных, и валялись одни только смрадные кости.