— Просто заткнись. Ты придурок!

Я оттолкнул ее назад.

— Можешь отойти? От твоего дыхания обои скручиваются. Слыхала о такой вещи, как зубная щетка?

— А-а-а-а-ргх! — зарычала она в бешенстве. — Ненавижу тебя. Правда ненавижу. Вот я расскажу маме и папе, как ты со мной обошелся! — Оттолкнув меня, она вихрем понеслась к лестнице.

— Правда глаза колет! — крикнул я ей вслед, откинул голову назад и снова захохотал.

Я все еще смеялся, когда Слэппи вдруг резко ожил. Он поднял голову и выпрямился. Его большая деревянная рука взметнулась и поймала меня за руку.

— Оу-у-у! — взвыл я от боли, когда деревянные пальцы сдавили мое запястье. Сильнее… сильнее… Боль терзала всю правую сторону моего тела.

— Ох-х-х-х-х. Перестань. Отпусти.

Но деревянная рука не ослабляла хватки.

— Ты совершил ужасную ошибку, сынок, — проскрипел болванчик своим мерзким, пронзительным голосом. — Напрасно ты пытался меня заложить.

— Но… но…

Он приблизил свое лицо к моему и гаркнул мне прямо в ухо:

— Меня это ужасно расстраивает, сынок! Ты ведь не хочешь видеть меня расстроенным, не правда ли?

25

На следующее утро мне не хотелось спускаться к завтраку. Я знал, что придется объяснять маме и папе, с чего я так взбеленился за ужином.

Но мог ли я сказать им правду?

Никак нет. Если я стану объяснять про Слэппи, они мне не поверят. Им наверняка захочется потащить меня к врачу. А Слэппи обозлится пуще прежнего.

Он был прав. Мне не хотелось видеть его в гневе. При одной мысли об этом по спине пробегала ледяная дрожь.

— Джексон? — окликнула мама снизу. — Спускайся завтракать. Ты опаздываешь в школу.

Делать нечего. Я медленно спустился по лестнице и вошел в кухню.

Рэйчел сидела за столом, перед ней стояла тарелка глазированных хлопьев. На верхней губе сестры красовались «усы» от апельсинового сока.

На папиной тарелке оставались только крошки да лужица сиропа. Видимо, он уже ушел на работу.

Когда я вошел, мама посмотрела на меня в упор. На ней до сих пор был розовый халат. В руках она держала чашку кофе. И нервно постукивала ногой.

— Джексон?

— Я могу объяснить, — начал я. — Видишь ли, вчера у меня жутко разболелась голова и…

Фиговый я все-таки лжец.

Я привык всегда говорить правду. Я ведь славный малый, помните?

Мама прищурилась.

— Голова, значит? Боюсь, это не объясняет твоего вопиющего хамства.

Я понурился.

— Знаю, — пробормотал я. — Но, понимаешь…

— Ты с какого-то перепугу возомнил себя юмористом? — сказала мама. — Неужели ты думал, что все эти мерзкие оскорбления были смешными?

Я продолжал смотреть в пол.

— Нет.

— Я могу много порассказать тебе о смешном, — все сильней распалялась мама. — В юморе я кой-чего смыслю. И поднимать людей на смех из-за их внешности, раня их чувства…

— Знаю, — повторил я. — Я не хотел. Честное слово, я не смогу объяснить. Я…

— Это было просто ужасно, — сказала мама. Ее рука дрожала, когда она ставила чашку. Глаза блестели. Неужели от слез?

— Прости, — пробормотал я.

— Твои тетя и дядя были просто в ужасе, — продолжала она. — Они ведь знают тебя как хорошего парня. То, что ты им наговорил, Джексон, непростительно.