Как оглушенные, стояли буровики у гнезда, пока не свалилась на них с ближайшей сосны отощавшая от сидения на яйцах копалуха; не пугаясь людей, она подковыляла к гнезду, привычно устроилась на нем. Увидев это, люди попятились прочь от глухариного гнезда — ни у одного из них не поднялась рука на птицу.

Потом специально приходили подкармливать копалуху, узнавали ее среди сотен других глухарок, наполнивших тайгу, узнавали по диковинному черно-изумрудному пятну на правом крыле. А кличку Катька ей дала повариха тетя Оля. Катьками она величала все ручные существа, будь то прихлебатель-кобель, ворюга-кот или ручная, добрая коза, — все для нее были Катьками. Кличка привилась. Потом переехали на новую площадку, копалуха с выводком глухарят осталась на старой. И вот теперь угодила под пулю…

Косых почувствовал себя виновным, хотя ни за что бы в этом не признался. Надо бы обрезать старого звонаря Поликашина, не то проходу не даст, скушает с костями и не поморщится.

— Не я, так другой ухлопал бы, — грубо сказал Косых, — все равно под заряд подвернулась бы, как пить дать. И потом я ее, дуреху, не видел, она же с-под ветра вышла, левым боком ко мне…

Поликашин махом нахлобучил на голову кепку и не говоря ни слова вышел. Косых — следом. На ходу посмотрел на часы — через час сорок вахта, времени остается в обрез, самый раз позавтракать да прикорнуть после завтрака. В сенцах остановился, подумал, что копалуха, выходит, общая, все кормили ее и все имеют право отведать коммунального мясца.

«Хитер бобер, но я не жадный. Нам общественная птица нужна не больше, чем в носу третья ноздря, — извините за выражение…»

В сенцах он набрал охапку дров, вернувшись, сложил их у печки, потом, отыскав под лавкой банку из-под сгущенки, зачерпнул ею соляра. Без бензина или соляра мороженые дрова не разгорятся, но бензин — опасно, печку разворотить может, да и человека опалить, а соляр — в самый раз.

На толстых чугунных колосниках скопилась зола, выгребать ее не хотелось, поэтому Косых сдвинул ее поленом в сторону, уложил на колосники мелко колотые березовые горбыли, сверху пристроил несколько располовиненных смолистых сосновых чурок и плеснул соляра. Печка затряслась от басовитого гула, когда он кинул в ее начиненное нутро зажженную спичку, и в доме сделалось уютно и покойно от этого домашнего звука. Пряно и легко запахло дымом.

— Я вам даже обработаю птичку, чтобы не лаяли. — Косых расстелил на полу газету, стал ощипывать копалуху. Ощипывалась она плохо, перед зимой оделась в перо длинное и пышное. Косых, у которого скоро устали пальцы, начал злиться.

— Сожрете, не подавитесь, — с прорезавшейся в голосе хрипотцой проговорил он, вырывая пригоршнями перья, пух и обнажая синеватую, покрытую рябью кожу копалухи. — И спасибо еще скажете…

Пулевые отверстия — входное над крылом, выходное большое, палец просунуть можно, на спине — еще не успели запечься коркой.

Не выщипывая пеньков — черных приметных остьев, из которых у копалухи должно было вырасти новое перо, Косых натянул перчатку на руку и, взяв глухарку за лапы, сунул ее в огонь. Запахло горелым волосом. Опалив птицу, он рывком, в несколько приемов сдернул шкурку и еще дымящуюся от жара тушку понес в столовую, пятная заснеженную дорожку сукровичным следом.

— На обед бригаде, — сказал он, войдя в предбанник столовой, бухнул копалуху на приступок.