— Видал?

— Так точно!

— Корабль высшего класса! Чик-чик-чик-чик… Крейсер новейшей постройки с атомным вооружением, — Генка споткнулся на полуфразе, понимая, что говорит нечто недостойное Любы, что все это по́шло — сравнивать человека, тем более женщину, с кораблем, но такой характер был у Генки — вначале он произнесет слово и лишь потом обдумает его. Нет бы наоборот. Хотя сравнение с кораблем означало высшую похвалу у бывшего моряка Геннадия Морозова.

Алик с интересом посмотрел на своего начальника, расправил обмахренные густым сверкучим инеем усы, окутался паром, словно локомотив перед отправкой в дальнюю дорогу.

— Ладно, двинули! — сказал ему Генка-моряк. — Нам с тобой два места в офицерском балке отвели. Хоромы такие — танцевать можно. Пошли! Времени у нас немного — на то лишь и хватит, чтобы твои усы нафабрить. А?

Алик не ответил. Генка первым двинулся в балок. Он понимал и не понимал, что с ним происходит. В нем рождалось, а вернее, прорезалось, словно зуб мудрости, что-то новое, до поры до времени, как оказалось, хитро замаскированное в нем самом же — и это новое было облачено в красивую одежду, приносило сладкую боль, думу о чем-то несбыточном и восторженном — и вот надо же! — нет бы этому новому проснуться где-нибудь в заморской стране, где есть все «условия» для любви, «атрибуты», что ли, — пальмы на песчаном белом берегу, по которому ползают прозрачные крабы, совсем рядом лижет мокрую кружевную кромку ласковая бирюзовая вода, воздух гудит от тепла, чернокожие кудрявые мальчишки торгуют кокосовыми орехами. За поясом у каждого мальчишки — нож, даешь пацаненку серебряную монетку, он ловким коротким движением сшибает макушку у кокосового стакана, протягивает его тебе — и ты пьешь молоко, прохладное, солоновато-сладкое, приятное. Да, тут уж сам бог велит дурману любви ударить в голову. А вот в тайге, в лютый мороз, когда все живое боится высунуть нос наружу, — тут уж, как раньше считал Генка-моряк, любовь — вещь редкая, диковинная. Ее тут и вовсе быть не может: она в оледеневшем законсервированном состоянии находится. Придет тепло — кругом все оттает, тогда и наступит черед любви — Генка остановился, покрутил головой — что-то не то в голову лезет, какие-то детские выспренности, примитивные мысли: любовь же не картошка, которую хранят до поры до времени, а потом, по команде свыше или по собственному велению, перебирают на складах и отправляют в овощные палатки. Любовь — это… это морской шквал, что как влепит кораблю в скулу, у того трещат и хряпают переборки, все косточки на излом испытание проходят — едва на «ногах» «карапь» удерживается.

Генка-моряк снова усмехнулся — ну и чушь же!

И вместе с тем хорошо, что он попал сюда, в балочный городок, к ребятам, которые тянут на Север железнодорожную нитку. Он улыбнулся от прилива внутренней теплоты, но тут же — откуда только такая переменчивость взялась — в нем возник какой-то странный испуг — ведь все могло сложиться так, что он не попал бы в этот балочный городок, попал бы в другой, тут — воля его величества случая: по разнарядке он мог проводить ревизию не на здешних шлейфах, а на других, и тогда все — не видать бы ему Любки Витюковой как собственных ушей, извините за выражение. Бесприютное, тягостное чувство, дремавшее дотоле, свернувшись в клубок, распрямилось, выпростало из мякоти жесткие острые когти, впилось ими в обнаженную плоть, вот и возник в Генке-моряке испуг.