Адам сидел лицом к углу и делал вороватые попытки обернуться, втягивая голову в плечи. На всякий случай Заремба вышиб из-под него стул, накинул на шею провод от вентилятора, затянул.

— Сиди спокойно, — предупредил. — Не дергайся, не люблю.

Тем временем Ева все-таки встала, только на руки, отчего подол ее легкого, шелкового платья опустился вниз, обнажив серебристый треугольник тонких трусиков.

Видение это длилось мгновение, как фотовспышка, и так же ослепило, поскольку Заремба пропустил удар ногой в толстый живот и шатнулся назад, а раскосая молния в тот же миг выкинула вперед-острый, угловатый, как осколок камня, кулачок. От тычка в гортань перехватило дыхание, но запястье Евы оказалось в руке Зарембы, как в стальном браслете. Он мог переломать ей конечности и в секунду вытряхнуть из сознания, как вытряхивают сор из волос, но опасался ненароком вышибить жизнь из стройного, резиново-жесткого тела. Он лишь выбил ей обе руки из плечевых суставов и бросил на пол, словно муху с оборванными крыльями. Ева не успокоилась, поползла к окну, а Заремба тем временем сел на край стола и набрал номер телефона Лугового: своих оперов не оставалось, все улетели в Питер. К счастью, Луговой оказался на месте и не отказал прислать машину и людей на Гоголевский бульвар. Договорить с ним Заремба не успел: пришлось бросить трубку и хватать Еву за ноги — голова ее уже торчала на улице и с изрезанного стеклом лица стекала густая, алая кровь.

— Ну что ты, дура, — сказал он. — Испортила мордашку. А если шрамы останутся?

В дверь застучал охранник снизу — прибежал на звон стекла.

— Что там происходит, Павел Михайлович?

Заремба сунул Еву под тумбу стола, вынул пистолет и открыл замок. Охранник сам уперся в ствол.

— Ничего тут не происходит. Ложись на пол. Оружие есть?

Парень дернулся и получил стволом под дых и в следующий миг ногой в пах. Заремба выдернул из его плечевой кобуры пистолет — газовый, «Вальтер», выстрелил у самого уха, чтобы струя ушла за дверь.

— На пол, на пол, — швырнул его на паркет. — Лицом вниз.

Мужики послушались, улеглись как положено, а Ева выбралась из-под стола и снова поползла к окну, извиваясь как змея. Вывихнутые руки не слушались, одна нога волочилась, но эта тварь словно не ощущала боли. В самом деле нелюдь!

Заремба взял ее за волосы, вывернул голову назад.

— Сам бы выбросил в окно, да ты мне живая нужна.

И непроизвольно отшатнулся: Ева улыбнулась ему, щуря и так узкие глаза.

Люди Лугового приехали минут через пять, забили мужиков в наручники и свели в машину, затем унесли на руках Еву.

— Посадите ее в мою машину, — распорядился Заремба. — А этих — в контору.

Здесь оставить засаду. Брать всех, кто придет.

Он снова позвонил Луговому, кратко, на эзоповом языке, обрисовал ситуацию и спросил напоследок, нет ли в конторе какого-нибудь шума вокруг скандала на правительственном заседании.

— Да нет, вроде бы все спокойно, — отозвался тот. — Ничего не слыхать.

— Все равно, сходи в столовую, — посоветовал Заремба. — Послушай радио.

Я позже перезвоню.

В конторской столовой можно было имеющему уши услышать или получить всю информацию о внешней и внутренней жизни, в том числе и строго секретную.

И если во всех прочих очередях России передавались домыслы и сплетни, в этой очереди каждое оброненное слово можно было начертать на скрижалях.

Еву пристегнули наручниками к петле над задней дверцей — пока несли в машину, успела кого-то укусить.