Еву пристегнули наручниками к петле над задней дверцей — пока несли в машину, успела кого-то укусить. Ехать с ней, несмотря на тонированные стекла, все-таки было неприлично, — лицо в крови, — поэтому Заремба подсел рядом и оставшейся от киллеров «фантой» умыл ее, стряхнул с платья пыль.

— Будешь хорошо себя вести — руки вправлю, — пообещал он. — Но все равно теперь так уж не попрыгаешь. На всю жизнь будут застарелые вывихи. Чуть неловко дернешься — сустав и вылетит.

Ее восточное лицо оставалось непроницаемым, разве что после мытья апельсиновым напитком кожа пожелтела еще сильнее.

Заремба снял с пояса пейджер и повесил его на зеркало — вдруг вспомнит о нем начальство и попросит позвонить, — вырулил на Сретенку и покатил вперед, без определенной цели, до ближайшего тихого угла, сквера или пустыря, где можно спокойно допросить пришелицу. И допрос начал уже по дороге, предварительно вытряхнув сумочку Евы на пассажирское сиденье.

Кроме редкого, австрийского пистолета «литтл Том», помады, теней, темных очков и прочих дамских принадлежностей, оказался паспорт на имя Айны Исумото, уроженки Бурятии, с московской пропиской и удостоверением помощника депутата Гоаударственной Думы.

— Почему же тебя зовут Евой? — спросил он, наблюдая за пассажиркой в зеркало. — Или ты в самом деле первая женщина на Земле? И от тебя пойдет новый человеческий род?

Она по-прежнему молчала, сидя с закрытыми глазами, будто молилась про себя.

— Сказала бы хоть словечко, а то я твоего голоса не слышал. Ты хоть по-русски-то понимаешь? Шипишь, как змея, и больше ничего.

Под светофором он вскрыл пудреницу, затем помаду и тщательно осмотрел столбик красящего вещества, попробовал проткнуть его шпилькой — не вышло: маслянистая помада намазана только сверху, внутри твердый стержень. Это мог быть портативный радиомаяк — штука у пришельцев обязательная.

— Извини, придется выбросить, — Заремба тронул машину и ловко забросил помаду в кабину разгоняющегося рядом «москвича», затем резко прибавил скорость и пошел вперед.

— Вас все равно уничтожат, — не открывая глаз, произнесла Ева.

— О, какой чудный голосок! — обрадовался он. — Да, когда-нибудь обязательно уничтожат. Если за это дело взялись помощники депутатов — не сомневаюсь. А мою голову тебе депутат заказал? Кстати, кто он? Да не скрывай ты, говори. Это же легко установить, — Заремба показал трубку сотового телефона. — Сейчас, прямо отсюда… Ну?

— Что вы от меня хотите? — она открыла глаза и сразу стало ясно — не молилась, а скрывала боль. Прикованные к петле руки не давали покоя суставам. Боевой каратистский дух ее сейчас упал, обнажив чувствительность…

— Особенного ничего. Но кому потребовалась моя голова — любопытно. Ты скажи, если человек этот подходящий, я, может, сам сниму и отдам, как шляпу.

Он тоже наконец ощутил боль — в переносье, отчего начинался насморк. Кажется, и два зуба в нижней челюсти расшатались, у одного, с золотой коронкой, возможно, корень сломался: чте-то здорово качается, если трогать языком, и ноет…

— Ты же не из шайки какой-нибудь, — продолжал Заремба. — Не шпана уличная.

Чувствуется же почерк… Так давай говорить как профессионалы. А то ты как партизанка… Я уже слишком старый, зубы съел в контрразведке. И хитрый, еще потому что цыган по Национальности. Видишь, я твоих киллеров сделал. Адама без звука взял и сразу расколол до задницы.

— Дерьмо собачье, — проговорила она.