Слова Брижитт о будущем ребенке оказались пророческими: ему не суждено было родиться. При мысли об этом слезы неудержимо текли по ее щекам. Передал ли кто-нибудь Фергюссону то, что она сказала, убегая в сторону конюшни? Ей было необходимо об этом знать.

Она снова представила себе его лицо, склоненное к ее изголовью. Ей так хотелось погладить его по щеке, но она не была способна даже на это: ее руки намертво сковывал гипс.

— Ты уже знаешь о ребенке? — ее голос доходил до нее словно сквозь толстый слой ваты и казался чужим.

— Конечно, милая, но тебе не стоит отчаиваться — у нас еще куча времени впереди для того, чтобы успеть обзавестись другими.

— Нет! Ну нет же! Я на всю жизнь останусь калекой!

Фергюссон склонился над нею и гладил ее лицо, не сводя с нее полного нежности взгляда.

— Ты сможешь ходить, — только не торопись.

— Скажи, они передали тебе, что именно я им кричала?

— Мало ли что можно выкрикнуть в гневе, а уж дядюшка Саундерс — большой мастер доводить до этого состояния!

— Фергюссон, ведь ты не считаешь, что я специально убила ребенка?

— Ты совершенно сумасшедшая! Что за глупости приходят тебе в голову?

Она прижалась щекой к его ладони.

— Милый мой, я не делала этого нарочно. Всему виной красный шарф, которым кто-то взмахнул прямо перед лошадиной мордой. Как ты думаешь, кто мог это сделать?

— Никто. Просто большой носовой платок зацепился за живую изгородь.

— Да нет же, нет, — он был привязан к палке, и кто-то размахивал ею! Я должна знать, кто это сделал!

Она говорила слишком громко и привлекла к себе внимание больничной сиделки, выразительно посмотревшей на Фергюссона и приблизившейся к Брижитт, чтобы сделать ей укол успокоительного.

Фергюссон поцеловал ее и направился к двери; Брижитт попыталась взглядом удержать его. Может быть, он даже рад, что она потеряла этого ребенка?

В то же время ей удавалось держать себя в руках. Она довольно спокойно встретила известие о том, что из больницы ее решено перевезти в фамильный особняк на Монпелье-Сквер.

— А ты сам хочешь этого? — спросила она Фергюссона.

— Лучше ничего не придумаешь! Ты должна находиться в Лондоне, чтобы продолжать курс лечения, и тебя вряд ли устроит перспектива и дальше оставаться в клинике. Дом на Монпелье-Сквер просто огромен, а его обитатели будут счастливы принять тебя. Дети и Присси прекрасно там себя чувствуют. К тому же, это ненадолго!

Тоскливый взгляд Брижитт вызывал у него жалость. Он улыбнулся ей с привычной нежностью; но она нуждалась в нежности совсем другого рода, ей так хотелось прочитать в его взгляде страстное волнение и, чувство равного к равному, ощутить прикосновение нетерпеливых губ к своим губам. Неужели это было потеряно навсегда?

— Доктор сказал, что твой паралич может исчезнуть со дня на день — он не органического, а нервного происхождения. Но тебе необходимо как следует отдохнуть, расслабиться, перестать изводить себя. Ты меня поняла?

Он перебирал ее волосы. Брижитт прошептала:

— Фергюссон?

— Да, моя милая?

— На меня все еще … приятно смотреть?

— Да не будь же ты такой идиоткой! Сейчас я принесу тебе зеркало!

Ей показалось, что она сильно похудела и побледнела. Огромные глаза занимали пол-лица, полукружья темных бровей оттеняли белизну кожи и бесцветность губ.

— Фергюссон, дай-ка мне быстренько мою губную помаду! Мог бы и сказать, на кого я стала похожа!

— Зачем тебе помада? Я все равно не позволю ей долго продержаться на твоих губах!

— Ради Бога, только не в присутствии сиделки!

Как странно было вновь улыбаться, чувствовать себя почти здоровой! Выписка из клиники станет, может быть, первым шагом к исцелению.