— Не надо больше. — Она прижала прозрачные ладони к пепельным волосам.

— Пойми, Луиза. Я ведь думаю не о себе. Ты знаешь мое отношение…

— Не надо. Умоляю.

— Повторяю: я думаю не о себе. Но у нас взрослый сын, и все его будущее может быть поставлено под…

— Значит, ты… Ты хочешь, чтобы я…

Шамов молчал.

— Хорошо, я уеду. Сегодня же… — Она встала.

— Зачем так спешно? — выдавил он из себя — И куда?

— Куда-нибудь. Только помоги мне с билетом. Ты же знаешь: на вокзале все забито…

— А Вадим? Он ведь еще три недели будет в колхозе. Позвонить? Вызвать?

— Нет, нет. Ради бога, не надо. Так лучше. И ему и мне. Помоги мне собраться, Богдан.

На какое-то мгновение душа Шамова вдруг болезненно заныла от сострадания и любви к этой маленькой мужественной женщине, его жене.

Но он вовремя спохватился, вовремя одернул себя. Только на секунду зажмурился, спрятавшись от ее налитых болью глаз.

Он боялся взглянуть на жену. А она ничем не выдала своего волнения. Лишь руки дрожали, свертывая юбку, да в крохотной выемке под пепельным виском часто-часто пульсировала жилочка.

«Крепись, крепись», — подбадривал себя Богдан Данилович, отводя глаза от рук жены. Какая-то неведомая сила снова и снова притягивала его взгляд к прозрачным рукам, к беспомощно тонкой шее. Он заставлял себя подолгу смотреть на шляпку гвоздя в половице, на медную гирьку стенных часов. Эти проклятые ходики словно замерли. Тикают так, что в ушах звенит, а стрелки — ни с места. «Жди. Жди. Жди!» — приказывал он себе. И старые ходики, подхватив это слово, залопотали: «жди-жди-жди, жди-жди-жди». «Потом станет легче. Так всегда бывает. Пройдет. Все пройдет. Только выдержать. Не смотреть, не распускаться», — уговаривал он себя, сцепив зубы.

— Давай обедать, — сказала она.

Луиза налила по рюмке невесть откуда добытой настойки. Выпила первой. Отщипнула кусочек хлеба, медленно проглотила несколько ложек супу. Вскинула глаза на мужа. На мгновение их взгляды встретились, и Шамов увидел в глубине ее глаз тоску человека, обреченного на смерть. Он опустил голову. Луиза медленно, монотонно говорила:

— Все зимние вещи — носки и белье — в нижнем ящике комода. Вещи Вадима — в среднем. Я дала задаток соседке. Она обещала связать Вадиму свитер. Не забудьте его забрать. Отдашь ей еще четыреста рублей…

Она перечисляла, где что положено, что нужно сделать. Он слушал жену, не понимая. Ее слова казались ему крупными дождевыми каплями, которые уныло стучат по железной крыше над самой головой. Где-то он уже слышал этот монотонный, тревожащий душу шум осеннего дождя. «Симфония осени», — всплыли в сознании слова, и Шамов содрогнулся.

…Первый год после свадьбы молодые Шамовы прожили в крохотной комнатенке на чердаке. Луиза называла ее «наша голубятня». Там, в этой голубятне, Шамов впервые услышал, как воет ветер, как царапают стены деревья, как стучится в крышу унылый осенний дождь. Свернувшись клубком, Луиза крепко прижималась к нему и жарко шептала: «Как хорошо. Ты только послушай, какая волнующая симфония осени…»

Так вот откуда, из какой глубины вытащила память эти слова…

Богдан Данилович приподнял кулак, чтобы грохнуть им по столу и прокричать: «К черту все… к черту! Оставайся!» Но… не сделал этого. Домолчал, досидел, дождался, когда она поднялась.