— Не надо.

Подошла к нему вплотную, подала узкую холодную ладонь.

— Желаю счастья. Береги сына. Прощай.

Быстро повернулась, подхватила чемодан, ушла.

Он подошел к окну, затянутому белой дымкой, и долго провожал жену взглядом. Она шла торопливой, неверной походкой. Под тяжестью чемодана слегка клонилась ее по-девичьи тонкая фигура. Волна поземки в одно мгновение загладила следы Луизы, и сама она скоро пропала из виду, будто растворилась в белом потоке.

В эту ночь Богдан Данилович не зажигал огня и не ложился спать. Он неподвижно сидел у окна, сгорбившись, сжав коленями бессильно опущенные руки. Смотрел в белесую муть за оконным стеклом, слушал угрюмое ворчание ветра и думал о жене.

Где-то там, в переполненном поезде, летящем сквозь мрак вьюжной ночи, затерялась Луиза. Он так и не позвонил начальнику станции, чтобы тот помог ей с билетом. Она и без чьей-либо помощи уедет. Сильная женщина. Ни упрека, ни жалобы. А ведь она не железная. И без памяти любит сына. Да и его, мужа, любила…

Ветер и снег заунывно шумели на улице. Под их напором зябко дрожали оконные стекла. Шамову было неуютно и тоскливо. Именно в эту ночь он впервые ощутил одиночество всем своим существом.

«Но как же иначе, как? — убеждал он себя. — Сохранить жену и потерять все? Доверие людей, партийную работу. А может быть, я преувеличиваю, и ничего страшного не было бы? Луиза — честный человек, ее не в чем упрекнуть. Ну а вдруг?.. Риск… Рисковать будущим? Будущим, ради которого всю жизнь учился, прочитал тысячи книг, исписал тонну бумаги. Отказывал себе в отдыхе, стеснял себя в развлечениях. На двадцать шестое июня была назначена защита моей диссертации. Если бы не война, я бы преподавал в московском вузе… Да, если бы… А пока только райком. Я нужен здесь. Передовицу в газету — Шамов, тезисы докладчикам — Шамов, лекцию о международном положении — Шамов. Даже тексты лозунгов не могут без Шамова сочинить. И это хорошо. Время бежит. Придет конец и войне… А там…».

Богдан Данилович хотел подняться зажечь лампу, разогнать, развеять окутавший ею мрак. Но что-то мешало ему распрямиться, и не было сил скинуть гнетущую тяжесть с плеч. Прижался горячим лбом к оконному переплету, вгляделся в ночь. Ничего не видно. Беспросветная тьма за окном.

«Куда она уехала? Родных — никого. Родителей едва помнит. Жила в няньках у какого-то дальнего родственника. Потом была официанткой в студенческой столовой. Мы познакомились на новогоднем балу. Луиза была в костюме юнги… О, черт! Куда меня заносит?.. А ведь можно было по-другому. Прийти к Рыбакову и все рассказать. Прямо и честно… Нет нет. Донкихотство теперь не в почете… Все образуется как надо. Переболит и заживет. Она — женщина практичная и не урод. Устроится, переболеет… Нам с Вадимом труднее будет. Но как иначе?»

— Как иначе? — повторил он вслух.

Ох, как медленно тащилась эта ночь. Шамов вспоминал пережитое, силился заглянуть в будущее, и в зависимости от того, куда он смотрел, менялось и его отношение к случившемуся. Он то жестоко казнил себя, то оправдывал.

На подоконнике выросла гора окурков. У Шамова отекли ноги, ломило поясницу. Каждый удар сердца больно отдавался в висках. А он все сидел, с угрюмым напряжением вглядываясь в темноту, и ждал рассвета. Он верил, что утро принесет облегчение и все страшнее останется позади.

И вот желанный рассвет наступил. Он входил в комнату робко и медленно. Темнота постепенно разреживалась, отползала от окон, жалась к углам.

Шамов резко выпрямился и встал. Несколько минут стоял в немой неподвижности, будто окаменев.