Если рассказать Варе о бюро, то она, конечно, спросит:

«Зачем ты признался, что разрешил Сазонову раздать хлеб?» — «А как же иначе?» — «Вот снимут тебя, втопчут в грязь — тогда узнаешь как!» — «Если заслужил — пускай снимут и топчут». — «Там не будут разбираться, заслужил, не заслужил. Облпрокурор сумеет доложить. Не бойсь, он дело знает. Ты только о себе думаешь. О собственной чести. А на жену и сына наплевать. Думал бы о семье — так бы не делал. Не совал бы голову в петлю…»

Хоть поворачивай и иди куда глаза глядят, только не домой.

Облегчение принесли мысли о сыне. Захотелось взглянуть на смуглое мальчишечье лицо, такое родное и до мельчайших черточек известное, погладить смоляные, всегда разлохмаченные волосы, почувствовать на своей щеке его дыхание. Потянуло домой.

Варя обняла его за шею, тревожно спросила:

— Что смурый такой?

Он натянуто улыбнулся.

— Устал.

— Неприятное что-нибудь было?

— Нет. — Мягко отстранил жену, прошел к столу, присел. — Есть хочу.

Варя поставила на стол кружку с молоком, нарезала хлеба.

— Давай садись.

Редкими, крупными глотками Рыбаков пил молоко.

В стекла окон забарабанил крупный дождь. Он все усиливался. Распоров ночную черноту, за окном блеснула молния. Раскатисто рыкнул густой гром. Началась гроза.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1.

В горячке промелькнула весна и прошло короткое, но жаркое сибирское лето. Дни бесконечно длинны, а ночи — коротышки. Звезды гасли, не успев разгореться. Заря с зарей ручкалась. В июне наступила пора сибирских белых ночей.

Необыкновенно красивы они, эти белые ночи. Они приходят неслышно и незаметно, крадучись. Солнце давно уже нырнуло за горизонт, давно отпылал закат, а на улице светлым-светло. И чем дальше в ночь, тем белее и гуще делается воздух, и все предметы вокруг кажутся обведенными по краям черной тушью, твердыми, негнущимися линиями. А воздух все белеет, словно кто-то незримый подливает и подливает в него белил. Белое марево обволакивает всю землю. И привычная с детства улица делается вдруг таинственно неузнаваемой.

Человеку в такую ночь необычно легко дышится, далеко видится, хорошо слышится. А как сладко мечтается! Оттого и не спится, не сидится на месте. Зовут, манят улица, поле, река. И шагаешь по белой зыби широко и свободно. Идешь и поешь или насвистываешь бесконечную песенку без слов. Хочется подержать в руках всю планету, обнять вселенную, прикурить от солнца. На меньшее не согласен… Белая ночь полна неясных звуков. В ней все загадочно. И птичий крик, и паровозный гудок.

Сколько белых ночей пережила Вера, и всегда они волновали ее. А теперь она даже не замечала их.

Давно уже с Верой творилось что-то странное. Она словно раздвоилась. С виду оставалась прежней — молодой, красивой, веселой. Громче и задорнее всех пела припевки на вечеринках. С лихим ожесточением плясала шестеру. Много смеялась. Но наедине с собой, вдали от чужих глаз, она была совсем другой. Что-то незримо и бесшумно надломилось в ней. Все чаще и чаще впадала она в странное оцепенение и подолгу сидела, сгорбив спину, бессильно уронив руки, ни о чем не думая.

Двадцать третий год жила сна на земле. Двадцать третий. Не много, но и не мало. Ох как не мало. Двадцать три весны прошумело над ней, а сколько пережито?

Был у Веры муж.

Был у Веры любимый.

Была она комсомольским вожаком, запевалой, заводилой.

Ходила по земле уверенно и прямо. Не пугалась испытующего взгляда, не страшилась прямого вопроса. Все было ясно и понятно ей, и сама она была, как открытая книга.