— Почему ты уехала, никому не сказав, куда ты направляешься, Блу? — бросил Уилсон через плечо, спускаясь по рампе с охапкой можжевельника. Он стал спускаться вниз по лестнице в подвал, и я решила, что он не нуждается в ответе или, по крайней мере, не рассчитывает на него. Выбравшись через секунду, он продолжил разговор так, словно никуда не уходил.

— До вчерашнего утра я даже не знал, что ты уехала. И заволновался.

— Я не уехала, никому ничего не сказав. Я просто не сказала об этом тебе, — коротко ответила я. — Это последний кусок, но он чертовски тяжелый. Возьми его с другого конца, — сказала я, меняя тему. Я не хотела оправдываться за свое отсутствие. Ведь это он игнорировал меня, а не наоборот.

Уилсон схватился за две тяжелые, сплетенные ветки, а я поднатужилась, чтобы поднять их. Две отдельные ветки произрастали из двух разных деревьев, растущих рядом друг с другом, и их ветки переплелись между собой и обвились вокруг друг друга. Одна из веток повредилась и отделилась от ствола. Если бы она не была обернута вокруг другого дерева, то упала бы на землю. Мне пришлось подняться на оба дерева, чтобы отсечь все рыхлые ветки, освобождая те, которые не отделились от ствола, и отпиливая зубчатые края тех, что отделились. Я поплатилась за это дырой на джинсах и длинной царапиной на правой щеке, но, в конце концов, это того стоило.

Образ двух переплетенных веток затрагивал за живое и наводил на мысли о чем-то, присущем сердцу каждого человека с рождения — нужде в прикосновении, нужде в связи. И я точно знала, как это будет выглядеть, когда я закончу работу. Когда я впервые увидела их, то ощутила боль, которую отрицала с того дня, как покинула гараж Мейсона год назад. Но это не было физическим освобождением, по которому я тосковала. Не совсем. Это было близостью, слиянием. Однако возвращение во времена, когда я утоляла физические потребности за счет эмоций, не продлилось слишком долго. И я осталась наедине с болью, не зная, как утихомирить ее.

Мы с Уилсоном спускались вниз по лестнице, смотря друг на друга сквозь дряхлые ветки и колючую кору. Я проложила дорогу и аккуратно опустила свой конец ветки на пол возле верстака, он последовал моему примеру, отступил назад и вытер руки о белые теннисные шорты. На светло-голубой рубашке и шортах, в тех местах, к которым он прикоснулся, остались грязные пятна. Я гадала, захочет ли Пэмми переодеть его. Эта мысль навеяла на меня необъяснимую грусть, и я схватилась за молоток и зубила. Мне хотелось немедленно заняться удалением коры, прутьев и листьев. Возможно, работа утихомирит боль, если сосредоточится на желании и необходимости создать нечто полезное, нечто красивое, нечто, что не опустошит меня в самом конце.

— Я могу оставить свой пикап там, где он стоит? — спросила я Уилсона, прикоснувшись к коре и сфокусировав взгляд на ветках.

— Ключи в машине?

Я похлопала себя по карманам и застонала.

— Да. В ней. Ладно, не страшно. Я передвину ее и запру.

— Я это сделаю. Я уже видел этот взгляд раньше. Блу в ударе, — криво усмехнувшись, произнес Уилсон, после чего развернулся и вышел, не сказав ни слова.

Я работала без перерыва в течение нескольких часов: зачищала, обрубала, шлифовала и обрезала, пока мои переплетенные ветви не стали гладкими и обнаженными. Мои руки болели, а спина заныла, когда я отвлеклась, чтобы перевести дыхание. Ближе к ночи я сняла свою фланелевую рубашку, слишком разгорячившись от работы и небольшого, стоящего в углу обогревателя, которым Уилсон заставлял меня пользоваться. Я заплела волосы в небрежную косу, чтобы убрать их с лица и защитить от шлифовальной машинки. Волосы отросли так сильно, что коса тяжелой лозой спадала по левому плечу. Я подумывала о том, чтобы обстричь ее, когда в замке щелкнул ключ и дверь подвала резко распахнулась, впустив в помещение холодный воздух.