|
Как здорово, когда мастера, ремонтирующие старинный особняк на Сент-Чарльз-авеню и дом на Амелия-стрит, бегают за ней с образцами шелка и обоев ручной росписи, чтобы она выбрала нужную расцветку. И знать это. Хотеть знать, жаждать причастности к событиям, стремиться к постижению тайны этой женщины, этого мужчины и этого дома, который однажды должен перейти к ней. Призрак мертв и погребен под деревом. Легендарное предание покоится под весенними ливнями. И в его руках — некто другой. Это было все равно что отречься от волшебного сияния золота и предпочесть ему хранившиеся в тайнике потемневшие безделушки, значение которых тем не менее невозможно переоценить. Ах, вот это и есть волшебство! Даже смерть матери не смогла отвлечь Мону от таких мыслей. Мона тем не менее беседовала с Роуан. Подолгу. Она приходила в особняк с собственным ключом — все-таки наследница как-никак. Майкл дал на это разрешение. Он уже не смотрел на Мону с похотью во взгляде, ибо привык к ней и относился едва ли не как к дочери. Она отправлялась в расположенную за домом часть сада, пересекала лужайку, стараясь, если не забывала об этом, обойти стороной могилу, а затем садилась на плетеный стул, здоровалась с Роуан и говорила, говорила… Она рассказывала Роуан о том, как идут работы по созданию Мэйфейровского медицинского центра, о том, что уже выбрано место для застройки и достигнута договоренность об установке разветвленной геотермальной системы для нагрева и охлаждения, о том, что уже привезли растения. — Твоя мечта осуществится, — заверяла она Роуан. — Мэйфейры слишком хорошо знают этот город, чтобы тратить время на изучение возможностей реализации проекта и тому подобные глупости. Больница будет такой, какой ты хотела ее видеть. Мы сделаем для этого все возможное. Никакой реакции от Роуан. Интересовал ли ее по-прежнему колоссальный медицинский комплекс, в котором коренным образом изменятся взаимоотношения между пациентами и посещавшими их членами семей и сотрудники которого будут помогать даже тем, кто обратится туда анонимно? — Я нашла твои записи, — сказала Мона. — Они не были заперты и не показались мне сугубо личными. Нет ответа. Громадные ветки дуба едва шелохнулись. Листья банана затрепетали, касаясь кирпичной стены. — Я сама стояла возле лечебницы Тауро и часами расспрашивала людей, какой бы они хотели видеть идеальную больницу. Ты меня понимаешь? Никакой реакции. — Тетя Эвелин находится в Тауро, — ровным тоном продолжала Мона. Она перенесла удар. Вероятно, следует забрать ее домой, но я не уверена, что она осознает разницу. — Мона могла бы заплакать, рассказывая о Старухе Эвелин. Она могла бы заплакать, рассказывая о Юрии. Но она не плакала. И умолчала о том, что Юрий не писал и не звонил ей уже три недели. Она ни словом не упомянула об этом. Равно как и о том, что она, Мона, влюблена в обаятельного смуглого человека с манерами британца, загадочного мужчину, который более чем в два раза старше ее. Впрочем, о том, что Юрий приезжал из Лондона помочь Эрону Лайтнеру, она говорила Роуан несколько дней назад. И тогда же сообщила ей, что Юрий — цыган и что взгляды их во многом совпадают. Она рассказала Роуан даже о встрече с Юрием в своей спальне накануне его отъезда и добавила, что никак не может избавиться от беспокойства за этого человека Однако Роуан никак не отреагировала и даже ни разу не взглянула на Мону. Что еще Мона могла сказать сейчас? Разве только, что прошлой ночью видела страшный сон, но вспомнить его не могла и точно знала только одно: там было что-то ужасное о Юрии. — Конечно, он взрослый человек. — Мона вздохнула. |
