Дело в том, что у Алины не было телефона. Как, скажите, двадцатилетняя девушка может объяснить понравившемуся ей молодому человеку — особенно вот такому, холеному и, сразу видно, состоятельному, — что у нее не только нет телефона, но нет даже и адреса? Вот уже два месяца Алина ночевала на работе, расстилая на ночь матрасик в бытовке для хранения ведер и тряпок. Это было, конечно, запрещено, но бригадиром уборщиц в «Губернаторе» работала соседка Алины по дому… То есть по бывшему дому. Добрая, хоть и грубоватая тетя Кира была в курсе всех Алининых обстоятельств. Она-то и устроила девушку на работу — подразумевалось, что это «пока», но обе они понимали, как надолго может растянуться это «пока»…

* * *

— Деточка, надо ехать. Здесь у тебя все равно ничего хорошего уже не будет. — С этих слов, которые три года назад сказала Алине самая лучшая женщина на земле — ее школьная учительница литературы, — все и началось.

Они сидели в опустевшем классе старенькой одноэтажной школы в Больших Щавелях, Галина Михайловна — за своим учительским столиком на покосившихся ножках, Алина — за партой у окна, за которой просидела десять лет. За окном шумел зеленью сочной листвы набирающий силу июль. Только что закончились выпускные экзамены.

— Я понимаю, как тебе тяжело… и, наверное, страшно. Но тебе обязательно надо отсюда уехать, деточка, пока не случилось беды. И еще. Ты знаешь, Алиночка, с твоей головой продолжать сидеть здесь просто преступно…

Двенадцать Алининых одноклассников забыли в школу дорогу сразу же после того, как им вручили аттестаты, — кто-то уехал в город учиться, кто-то остался здесь, кто-то переехал за реку в соседний богатый совхоз. А у Алины не было даже пары нормальных туфель, чтобы войти в городской автобус, не краснея за свой внешний вид.

Три дня, прошедшие со времени вручения аттестата о среднем образовании, она просидела в соседском сарайчике. Страшно было зайти в свой, с позволения сказать, дом.

— Там, дома… все так же? — спросила Галина Михайловна.

— Так же… — Алина опустила голову.

— Ну вот видишь… А ты ведь растешь, деточка, ты расцветаешь… Тебе просто уже нельзя там, понимаешь?

— Я понимаю.

— И прости меня, что я так говорю.

Да за что же было Алине прощать или не прощать того, кто говорил ей правду? Там, дома, уже неделю все ходило ходуном. Отец Алины, когда-то самый видный парень на деревне, а теперь просто спившийся «синяк», известный буйным нравом по обе стороны реки, привел очередную, подобранную им где-то на шоссе бабу, и теперь шумно праздновал «свадьбу» — уже четвертую за этот год. К дому на окраине Больших Щавелей стягивались подозрительные личности со всей округи, и пили сутки напролет, и засыпали там же вповалку — и хорошо, если засыпали, потому что, возбужденные алкоголем и свободой нравов, которую проповедовал хозяин дома, «гости» не стеснялись скотских желаний. И несколько раз Алина, рискнувшая перешагнуть порог дома, натыкалась на пыхтящие по углам парочки. Она выскакивала обратно на улицу, ее тошнило от отвращения, но что делать? Ведь идти было совсем некуда!

— Деточка, я дам тебе денег. И не отказывайся, это взаймы. Езжай в Москву — там легче пробиться, выйти в люди. Я почему-то верю, что у тебя получится. Ну и потом, у тебя же там сестра, я правильно говорю?

— Да.