Элизабет Соррилл. Природа наделила ее красотой, о которой могла только мечтать любая женщина, и я в том числе. Она принесла в наш дом смех и любовь, хотя сама все время страдала от непоправимой потери – потери любви, которая не хотела умирать и от которой она сама ни за что не хотела отказываться.

Но какое право имела она на эту любовь? Я тоже женщина. Я изведала и любовь, и горечь утрат. Но разве я заставляла из-за этого непрерывно мучиться близких мне людей?

Правда, теперь я понимаю, что никогда не знала ничего похожего на то чувство, которое связывало Элизабет и Александра. Их любовь не только перешагнула через сословные предрассудки, она выдержала испытание годами разлуки, взаимными обидами и даже постоянным чувством вины, которое уже само по себе способно уничтожить всякую менее сильную привязанность. Завидовала ли я Элизабет? Нет, я жалела ее. За любовь такой силы и глубины приходится платить и соответствующую цену. И я буду лишь одной из тех, кто потребует свою часть долга. У меня нет никаких угрызений совести. В конце концов, почему она должна иметь все? Что значат ее страдания в сравнении с моими? Мой брат подарил ей целый мир. Но ведь это был и мой мир тоже. Мне пришлось лгать, хитрить и даже убивать, чтобы вернуть принадлежащее мне по праву. И все это время моим настоящим, невидимым врагом был не Александр и даже не Элизабет, а их любовь.

Ну почему это чувство оказалось таким всепобеждающим?

Я прислоняю голову к стене. Вокруг царит непроглядная тьма и такое зловоние, что от него перехватывает дыхание. И вдруг в почти мертвой тишине я слышу собственный смех. Этот смех полон горькой иронии. Ведь если бы хоть кто-нибудь, вот сейчас, в самом конце, смог ответить мне на один-единственный, главный вопрос, он бы тем самым вручил мне ключи от жизни.

Хотя, конечно, на самом деле этими ключами обладали только двое – Элизабет и Александр.

Когда я дочитала письмо, у меня отпали последние сомнения в том, что его написала Кристина. Передо мной снова возникла ее жуткая улыбка в зале суда. Давая свободу, она приговорила меня к жизни в тюрьме, из которой нет выхода: к постоянным мукам совести. Она прекрасно осознавала, что делает, и тогда, в зале суда, и тогда, когда писала это письмо. А теперь, с ее смертью, двери тюрьмы захлопнулись, и ключ был потерян навсегда.

С того дня я окончательно замкнулась, почти ни с кем не разговаривала и не могла себя заставить вновь вести нормальную жизнь.

Иногда, стоя у окна своей спальни, я наблюдала, как Александр выходит из дому вместе с Шарлоттой и Джонатаном. Он оставил адвокатуру и с начала следующего года собирался открыть в Сити юридическую консультацию. Он хотел, чтобы это стало началом новой жизни для нас обоих. Но каждый раз при виде его я вспоминала всех тех, кто пострадал из-за нашей любви. Если Александр вдруг замечал, что я стою у окна, я снова задергивала шторы, боясь встретиться с ним взглядом. Я так любила и хотела его, что боялась порой сойти с ума. И чем больше я себя обуздывала, тем сильнее становилась моя любовь. Мне легче было умереть, чем представить себе жизнь без него. Однако чувство вины и угрызения совести преследовали меня неотступно, ни на миг не отпуская и не давая ни минуты покоя.

Джессика позвонила субботним днем в конце сентября. Когда Канарейка протянула мне трубку, я решила, что схожу с ума. От одного упоминания имени Джессики чувство вины наваливалось на меня с новой силой. Еще одна жертва, еще один обвинитель. Она спросила, можно ли ей заехать ко мне. Я отказала, но она продолжала настаивать.

Джессика приехала окрло четырех часов на серебристом «фольксвагене». Когда я увидела машину, мое сердце как будто сжала чья-то ледяная рука. Машина была не только той же марки, но и того же цвета, что и у Кристины. Я слышала, как Джессика что-то сказала Канарейке, потом дверь открылась, и, собравшись с силами, я повернулась к гостье.

Светлые волосы Джессики, гладкие и шелковистые, блестели на солнце.