– Весь класс ждет твоего скорейшего выздоровления и... И мы все будем брать с тебя пример!

Симонова перевела дух и оглянулась на директора.

– Теплей надо. Катюша, сердечней.

Елизавета Григорьевна одобрительно улыбнулась и перевела взгляд на классного. Константин Константинович откашлялся.

– Что было, то быльем поросло, – сказал он. – Кто старое помянет – тому глаз вон. А сейчас...

Все повернулись к высокой обшарпанной двери, она открылась, и в палату как-то бочком вошел Коля Шерстобитов с распухшим носом и вздувшейся верхней губой. Володя решил, что их будут мирить и ему придется извиниться. И был готов это сделать. Происходящее растрогало мальчика и смягчило душу. Он не привык к вниманию и заботе со стороны посторонних людей, не привык к подаркам. А оказалось, что его не забыли, о нем думают, беспокоятся. Елизавета Григорьевна – добрая и ласковая женщина, да и Константин Константинович совсем не такой противный, как казалось раньше... Да и этот Колька... Все-таки он сильно ударил его мордой о парту, вон, расквасил все...

– Извини меня, Володя, я больше не буду тебя обзывать, – прогундил Шерстобитов, глядя в пол. – И кресты рисовать не буду...

– Ты в глаза смотри, когда извиняешься, в глаза! – строго приказал Константин Константинович.

Шерстобитов поднял голову.

– Извини... Я больше не буду...

В глазах у него была ненависть и страх. Расслабившийся было маленький Вольф вновь сжался, как почуявший опасность ежик.

Шерстобитов повернулся к Елизавете Григорьевне:

– Не надо меня исключать из школы... Я не против Клары Цеткин... И не против Интернационала...

Он разрыдался.

Последняя сцена произвела на Володю угнетающее впечатление. Когда все ушли, он еще долго лежал под одеялом, будто надеясь таким образом отгородиться от несправедливостей и лжи окружающего мира.

– А чего этот сопляк с разбитой мордой про Интернационал оправдывался? – спросил сосед слева, пожилой маляр, неосмотрительно бросивший окурок в банку с ацетоном. – Он антисоветчик, что ли? Ну и дела! Еще ж молоко на губах...

Вольф закрыл глаза и не ответил. Клейкая паутина никуда не исчезла, просто сейчас ее перебросили с него на Шерстобитова. И уже на том висит пугающий ярлык, уже тот оправдывается, извиняется, и уже того хотят исключать из школы... А ведь ничего не изменилось. Просто одни и те же вещи можно оценить и так, и этак – в зависимости от того, как это выгодно оценивающему. Это открытие никак не укладывалось в маленькой голове.

– Заснул... – маляр вздохнул. Он выздоравливал, и ему было скучно, хотелось поболтать, почесать язык. – Молодец Вовка, во как его уважают: и директор пришел, и учителя, и пионеры...

– А толку? – Отозвался сосед справа, парень лет двадцати пяти, по пьянке схватившийся за высоковольтный кабель и потерявший кисть. – Сгорел бы – и все это уважение ему до жопы! Сдуру в огонь полез... Ну чего этому памятнику сделается?

Так же считали и родители.

– И пусть бы эти гипсовые истуканы горели! – плакала, причитая, Лиза. – Им ведь не больно! А у тебя и ножки и ручки обожглись, осунулся весь, губку закусил...

– А директор меня хвалила, и классный, и ребята... Даже Колька Шерстобитов извинился... И Александр Иванович сказал, что я героизм проявил.

– Какой Александр Иванович? – вскинулся отец.

– Из горкома комсомола.

– Они чужие, им тебя не жалко, – продолжала причитать мать.