Эти размышления привели меня к дверям гостиницы. Здесь, продолжая свою тактику поддержания хороших отношений со всеми, я немедленно перестал хмуриться, и принял (будучи единственным постояльцем в доме) приглашение отобедать вместе с семьей хозяина в общей комнате. Соответственно тому, я уселся за стол с мистером Гигтсом, экс-дворецким, мистрис Гигтс, экс-горничной миледи, и мисс Агнессой Гиггс, их всклокоченной дочкой, наименее обещавшей, но (как показали дальнейшие события) оказавшейся наиболее полезной из всех. Разговор без конца вертелся на великом доме и великой фамилии; ростбиф, йоркширский пудинг, пастила и чеддерский сыр появлялись и исчезали; а поток струился, не иссякая; четыре поколения Кэртью были перебраны, причем не выяснилось ни одного интересного пункта; мы убили мистера Генри «в отъезжем поле», проделав это с самыми удручающими подробностями, и похоронили его со слезами сожаления целого графства, прежде чем мне удалось вывести на сцену моего закадычного друга, мистера Норриса. При этом имени экс-дворецкий сделался дипломатичным, а экс-горничная миледи нежной. Он оказался единственной личностью из этого бесцветного рода, способной, по-видимому, совершить нечто достойное упоминания; и его-то способности должны были пойти к черту, оставив только сожаления. Он был вылитый достопочтенный Бэли, одно из светил этого тусклого рода; и соответственно тому с колыбели предназначался для видной карьеры. Но не успел он еще скинуть детское платьице, как раздвоенное копыто уже начало показываться: он уродился совсем не в Кэртью, обнаруживал страсть к низким развлечениям и дурному обществу, разорял птичьи гнезда с подпаском, не достигнув еще одиннадцати лет, а на двадцатом году, когда уже можно бы было ожидать от него проявления хоть зачатков фамильной важности, слонялся по графству с ранцем, рисовал и заводил знакомства в придорожных кабачках. У него совсем не было гордости; он готов был якшаться с кем угодно; и мои собеседники довольно ловко дали мне понять, что именно этому его качеству я был обязан своим знакомством с ним. К несчастию, мистер Норрис был не только эксцентричный человек, но и мот. О его долгах до сих пор помнили в университете; а тем более о в высшей степени юмористических обстоятельствах его изгнания.

— Он всегда был охотник покутить, — пояснила мистрис Гиггс.

— Да, большой охотник! — подтвердил ее супруг. Но настоящая передряга началась, когда он поступил на дипломатическую службу.

— Кажется, сэр, он начал вести себя экстраординарно, — сказал экс-дворецкий торжественным тоном.

— Долги его были ужасны, — прибавила экс-горничная. — А какой прекрасный джентльмен, если б вы знали!

— Когда известия об этом достигли ушей мистера Кэртью, дела приняли ужасный оборот, — продолжал мистер Гиггс. — Помню это, как будто оно случилось вчера. Миледи уже удалилась, вдруг слышу звонок, думаю себе: кофе требуют. Вхожу, мистер Кэртью стоит. «Гиггс, — говорит он, показывая палкой, с которой ходил из-за подагры, — велите немедленно подать фаэтон для моего сына, который опозорил себя». Мистер Норрис ничего не говорил; он сидел, понурив голову, будто рассматривал орех. Вы бы свалили меня с ног соломинкой, — заключил мистер Гиггс.

— Разве он сделал что-нибудь очень дурное? — спросил я.

— Нет, мистер Додслей! — воскликнула хозяйка, переделывая на свой лад мою фамилию. — Он никогда не делал ничего дурного в своей злополучной жизни. Просто попал в немилость. Он не был фаворитом.

— Мистрис Гиггс, мистрис Гигтс! — воскликнул дворецкий предостерегающим тоном.