- Повторяю, мы в отсеке первого вычислительного поста, здесь, у меня.

- Хорошо, - повторила она замерзшими губами.

И когда она уже стояла у овала прохода, ожидая образования ниши, спокойный недремлющий ум ее отметил: "Чему я не должна удивляться? Тому, что ты бросаешь меня? Как честный и прямой человек - муж женщины, лишенной сентиментальности, ты считаешь своим долгом сказать ей это немедленно, чтобы никому из нас ни минуты не находиться в ложном положении. Что же? Спасибо и на том".

В отсеке первого вычислительного поста она увидела: Галина Тебелева сидит в кресле, Острогорский стоит перед ней, держит за руку и с улыбкой восхищения смотрит ей в изумленно раскрытые глаза. И Гордич с таким чувством, словно она преступник, которому сейчас должны объявить приговор, застыла у стенки отсека. Но Острогорский и Тебелева молчали.

- Ну так что? - спросила Гордич, усмехнувшись. - Надеюсь, ты объяснишь мне смысл этой сцены?

Ей не ответили.

- Итак?

Острогорский выпрямился и, не выпуская руки Тебелевой, повернул к Гордич смущенное лицо.

- Понимаешь, Ира, - начал он, ласково гладя ладонь Тебелевой. - Пожалуйста, не надо волноваться, Галя...

То, что он обратился не к ней, а к Тебелевой с этими словами, обидело Гордич. Она перебила мужа:

- Хорошо. И она, и я, обе мы совершенно спокойны.

Острогорский дробно закивал:

- Да, да, мы не волнуемся, и вы, Галя, тоже будьте совершенно спокойны.

- Мы все спокойны, - нетерпеливо заключила Гордич. - В чем дело?

Поглаживая Галю по руке. Острогорский сказал:

- Вышло так: я собирался на отдых, Галя вдруг вызвала меня в нижнюю дирекционную. И понимаешь, что оказалось?

Гордич нашла в себе силы улыбнуться: предисловие слишком затягивалось.

- Во время наблюдений за Восемнадцатой станцией Галя стала свидетелем какого-то непонятного явления. Ни счетчики, ни самописцы ничего не зафиксировали, но сама Галя ощутила его как очень яркую вспышку экрана-накопителя, что возможно вообще лишь при острейшем импульсе крайне жесткого рентгеновского излучения.

Гордич переводила взгляд то на Тебелеву, то на Острогорского.

- И вот теперь у нее что-то с глазами. Я прибежал... Она вызвала меня по аварийной связи...

"Дура, и ничего больше, - подумала Гордич о себе. - Мерзкая дура!"

- Я прибежал, еще некоторое время Галя кое-что видела на экране-накопителе: кривые, свечение марок, координатную сетку... Я думал уже, обойдется, хотя, кроме того, что было на экране, она с самого начала ничего не могла различать...

"Дура, беспросветная, ревнивая дура..."

- Потом она и на экране перестала видеть. Мы прошли в отсек автоврача. Диагноз: паралич зрительных нервов.

Тебелева вздрогнула при этих словах. Гордич подбежала к ней:

- Какое несчастье!

- Не так уж и страшно, - продолжал Острогорский, гладя Тебелеву по руке. - И вполне излечимо: зрительный нерв легко протезируется! Здесь нам это не сделать, но вы, Галя, пожалуйста, не переживайте: сегодня же мы отправим вас на Землю в энергокапсуле, и все будет прекрасно. С букетом цветов встретите потом наши корабли на космодроме.

- Что дала витограмма? - спросила Гордич.

- Никаких срочных угроз, но тонус, в общем, пониженный, и это, конечно, понятно.

- Кто же ее пошлет в энергокапсуле?

- Тогда возвращать "Запад" к Земле? А что же еще?

- Я не хочу возвращаться, - сказала Тебелева. - Без нашего "Запада" остальные три группы тоже работать не смогут. А волноводы еще не держатся на автокоррекции. Я могу ждать. У меня ничего не болит.

- Ты-то подождешь, - говорила Гордич, чувствуя, что едва сдерживает слезы. - Но как мы оставим тебя в таком положении?

- А вы меня в анабиоз, Ирина Валентиновна.