Омут его представлял собой лесное озерцо, круглое, как тарелка, небольшое в диаметре, но глубокое настолько, что все считали его бездонным, хотя дно-то в самом деле у него было – это Михрютка точно знал, бывал там не раз. Живности в омуте почему-то водилось немного и лишь на глубине, не то что в бабкином болоте. Там и лягушки квакают, и жучки всякие суетятся, и пиявки, и комаров полным-полно, и птицы болотные гнезда вьют. Болото Михрютка знал как свои пять пальцев, в смысле, на правой руке, потому что на левой-то у него их шесть. В этом болоте жил он с бабкой с тех пор, как себя помнил. И премудростям всяким колдунья-бабка его обучила. А кто родители его, о том бабка Гапа не сказывала. Когда спрашивал, злилась да в лягушку внука превращала. Бабка-то, она была отходчивая, долго злиться не умела, слава Лесному царю, проквакаешь день-другой в болоте лягушкой – и обратно в свою родную шкуру. Постепенно Михрютка спрашивать разучился; привык, что все вокруг называли его сироткой. И кто дал ему имя, он тоже не знал, так что обижаться было не на кого. Но все равно обидно. Могли бы уж как-то посолиднее назвать. Мефодием, к примеру, или Нафанаилом. А то Михрюта смешно звучит, хотя и так его мало кто называл, все больше Михрюткой кликали, а кто поленивее, тот и вовсе Хрюткой звал или Хрютиком.

Михрютка не был ни рассеянным, ни глупым. Многое умел. А невезение его было в том, что всегда с ним что-то приключалось. И поделать с этим ничего было нельзя: видать, судьба такая. Вот, например, был случай, кикимора с лешим подрались, путника не поделили. Это и понятно, мало кто из людей в лес заповедный сунется, только по большой глупости али по немалой подлости, либо уж по крайней нужде, а перед Царем лесным выслужиться каждый хочет, показать то есть, как он свою вотчину оберегает. Путник-то брел аккурат по границе их владений, леший его к себе в лес заманивает, кикимора к себе в топь зовет. Ругались, ругались, дело до драки дошло. В лесу стемнело, молнии сверкают, гром гремит, щепки с травой да мхом болотным по воздуху летают. Пока они ругались да дрались, путник, отчаянно крестясь, бормоча все молитвы, какие знал, – руки в ноги и ходу! Повезло бедняге, выбрался из леса! А вот Михрютке, как всегда, не повезло, коренья целебные для бабки неподалеку собирал, оказался свидетелем драки. Да еще по малолетству все как есть Лесному царю и выложил. Сколько он потом от лешего с кикиморой бегал да прятался, лучше и не вспоминать. Спасибо бабке – выручила, одного уговорила, другой пригрозила, оставили мальца в покое, а то бы вовсе пропал.

А уж сколько раз его дружок, змей Васька, подставлял, и не сосчитать. Дыхнет огнем неосторожно – кустарник полыхнет, Михрютка тушить кидается, а Васька поскорей улетает, прячется в своей пещере, хитрый он, одно слово – змей. Лесовики подоспеют и ну Михрютку колошматить: раз на месте поймали, значит, ему и ответ держать. Случаев таких было не счесть, вот и пошла о Михрютке слава, как о парне отчаянном и лихом. Аж до Лесного царя слухи дошли. И Михрютка чувствовал себя несчастным, ведь на самом деле был он обычный тихий омутник, комара не обидит. А чутье его особое, от бабки-кикиморы унаследованное, говорило ему, что слава лихого парня сулит ему много неприятностей. Хотя пока было все наоборот. Задирать его опасались, стороной его омут стали обходить. А с тех пор как придумал он девиц в омут заманивать да в русалок обращать, и вовсе уважать стали.

С русалками случайно вышло. Понравилась Михрютке кикимора одна, жила она далековато, почти на самой опушке. Михрютке бегать туда было не с руки. Неподалеку жили семеро братьев-лесовиков, которые только и ждали случая намять кому-нибудь бока. Вот он и стал думать, как бы ему кикимору-девицу к своему омуту заманить. Дед Онуфрий его отговаривал – на что, мол, тебе, парень, эта вертихвостка, да и молод ты еще шашни с девками заводить. Михрютка подумал-подумал да и сказал девице по секрету, что вода в омуте не простая, а заговоренная.