Глава шестая

О том, как Санька рыдала над «Бедной Лизой» Карамзина, как увидела на небе хвостатую звезду и наступил новый, 1812 год

Они оба дивились — и Степан Акимыч и Санька. И каждый по-своему. Степан Акимыч — тому, с каким неистовым упорством Санька учила буквы, как легко поняла, что из букв можно складывать слова, и неожиданно быстро начала читать. Даже Анюточка, его любезная Анюточка, и та не могла сравняться с Санькой. Подумать только — хоть и не за один месяц, а все же одолела и «Бедную Лизу», и «Наталью — боярскую дочь», и «Остров Борнгольм»! Чуть ли не всего Николая Михайловича Карамзина…

Санька же думала иное. Ох, и трудная же наука — грамота!

Семь потов сойдет, пока все буквы вытвердишь… Долбишь, долбишь, а они, подлые, из головы так и выскакивают! Аз, буки, веди… Аз, буки, веди… А зачем нужна буква «ер», коли буква эта и вовсе не выговаривается?

Но главное ведь не в том: ладно, затвердила все до одной — и подряд можно сказать и вразбивку. Главное в другом: букв сколько? Не более четырех десятков. А сколько слов из этих букв можно сложить? Несчетно! Все слова, какие человек говорит от малых лет до самого своего смертного часа, — все из этих букв можно прочитать. Вот это диво дивное! И каждое словечко самое легкое, к примеру, «Маша» али «каша». И такое трудное, что язык свернешь, пока выговоришь.

Иногда забавы ради Санька начинала складывать про себя буквы с буквами. Что, мол, получится? То вовсе ничего не выходило, то выходило знакомое слово, а то какое-то совсем непонятное. Спрашивала у дедушки Акимыча. Тот объяснял терпеливо, доходчиво. А сколько всего знал!.. Ведь надо же! И вот ведь судьба незавидная, жалела она Степана Акимыча: ума палата, а сидит в своей дыре, в суфлерской будке, и только всем роли подсказывает. И какая-нибудь актерка может накричать на него, как намедни Баранчеева: «Ты чего, старый дурак, себе под нос шамкаешь, ничего не слыхать!..» Она, Санька, убила бы эту самую Баранчееву, Задушила бы собственными руками. А дедушка Акимыч ничего ей в ответ, только жалобно замигал. Эх! Вот какая в жизни бывает несуразица.

К концу декабря Санька понемногу стала грамоту осваивать. А Степан Акимыч был хитрым учителем. Он было принялся ей читать «Бедную Лизу», разохотил Саньку да и перестал.

— Теперь, Санечка, — сказал ей, — изволь сама дочитывать. Словцо за словцом — и доберешься до конца. Узнаешь, чем кончилась сия печальная повесть о любви несчастной Лизы и ее негодного соблазнителя Эраста. Ты, сударушка, понятливая, захочешь одолеть — одолеешь. И Анюта у меня таким же манером обучалась.

Санька и не перечила. Принялась за трудное дело. И слез же пролила, читая повесть о бедной Лизе! Сперва плакала от непосильных трудностей и непонятностей, какие попадались чуть ли не в каждой строчке и даже во многих словах. Гордость же не позволяла всякий раз бросаться за подмогой к дедушке Акимычу. Сама барахталась. Однако, барахтаясь, выучилась и плавать. И вскоре поплыла самостоятельно, радуясь тому, что может теперь преодолевать ранее непреодолимое.

Конечно, сразу же на место Лизы поставила она себя, и негодный дворянский сынок Эраст представлялся ей Федькой-сбитенщиком. И выходило, что повесть о бедной Лизе написана сочинителем Карамзиным вовсе не о Лизе, а о ней, о бедной, покинутой Саньке. И, читая о страданиях Лизы, проливая слезы о несчастной судьбе ее, Санька рыдала взахлеб и о себе, представляя самое себя во всех горестях ее любви. Когда же Лиза, отчаявшись в изменнике Эрасте, утопилась в пруду возле Симонова монастыря, Санька ревела в голос. Шептала про себя: «Утоплюсь, беспременно утоплюсь… Лед сойдет, кинусь вниз головой и пойду ко дну.