Толстяк старался на нас двоих не смотреть, он уткнулся в свой листок. Мы не двинулись с места.

– Ну чего стоим? – грубо рявкнул высокий. – За мной, шагом марш…

Я оглянулся на родителей. Они вытянули шеи и старались хоть что-то понять и расслышать. Я махнул им рукой, пожал плечами, развёл руками в недоумении, мол, не понимаю, что творится, и поспешил за высоким офицером.

– Теперь ваша команда номер сто семьдесят семь. Ясно? – по ходу сказал он. – Сто семьдесят семь, повторите.

Мы повторили.

Он привёл нас в большое помещение с рядами карболитовых сидений, как в кинотеатре и со сценой. По стенам этого зала шла роспись: танки, ракеты, корабли, самолёты, флаги…

На всех сиденьях, на подоконниках, на краю сцены и даже на полу сидели, стриженные, как я, под ноль мои ровесники. Было шумно, душно, накурено.

Все мои страхи, тревоги и волнения вернулись в стократном увеличении.

Нас там держали долго. Пару часов точно. Нам ничего не говорили. Только периодически заходил тот самый бледный, высокий офицер и орал: «Ну-ка, сигареты потушили! Увижу, кто курит, будет мыть туалет!» На это ему отвечал насмешливо весёлый гул, но сигареты парни тушили, чтобы вскоре снова закурить.

Мне удалось с кем-то поговорить и кого-то расспросить. Никто толком ничего не знал. Ребят на центральный призывной пункт привезли ночью. Все они были из разных городов, посёлков и деревень области. Всех уже дома проводили. Многих провожали целым посёлком или деревней. Так что от дома они уже оторвались.

Всем была назначена 177-я команда, но что это значит, никто не знал. Почему-то из уст в уста ходила версия, что нас отправят на урановые шахты. Фигурировала ещё пара менее фантастических, но не менее жутких версий типа ядерного полигона или строительства железной дороги на Крайнем Севере.

– Сто семьдесят седьмая! Выходи строиться, – вдруг прозвучало очень громко. – Шевелись, шевелись!

Дверь во двор распахнулась, и мы пошли на свежий, тёплый, ещё не пыльный воздух. Выходили и строились долго. Кто-то успел крепко уснуть на полу, и его не могли добудиться. Но всё же мы собрались в более-менее вытянутую и похожую на строй мятую, шевелящуюся толпу.

Родители стояли на том же месте. Мне было их хорошо видно. Они никуда не уходили, а заметив меня, совсем прильнули к прутьям ограды. Там, за этими прутьями, осталась небольшая стайка мам и пап.

Минут десять ничего не происходило, солнце жарило… И вдруг из-за здания призывного пункта появились милиционеры. Они шли вереницей. Много. Человек двадцать, не меньше. Проследовали нам за спины, посовещались, а потом разошлись по всей длине ограды, как бы отрезая нам путь в прежнюю жизнь.

В нашей толпе возник ропот недоумения и тревоги. Все встали с корточек, все бросили сигареты… Гул нарастал. Но неожиданно все замолчали.

Из центральных дверей здания призывного пункта вышел крупный мужчина. Он был в военной форме, только я прежде такой никогда не видел. Он был в чёрных брюках, светло-жёлтой или скорее кремовой рубашке с длинными рукавами и погонами, на голове его была белая фуражка. Какого рода войск это была форма, я тогда не имел представления.

Тишина воцарилась мёртвая. А потом следом за этим военным из двери появилось пять парней, чью военную форму не узнать или спутать с какой-либо другой было невозможно. Это были моряки.

Я видел, как папа схватился за лицо и согнулся. Наша толпа закачалась и тихо завыла. У меня закружилась голова и перехватило дыхание.

Вдруг раздался резкий, громкий, заливистый свист.