Анна на мгновение застывает. Любуется. Забыв, что чудовищно его боялась. Забыв, что он был на фронте – наверняка убивал. Что участвовал, а может, и участвует в арестах. Что проводит экспроприации, кричит на подчиненных, сорвавших план отправки «сырья» – реквизированных ценностей – за рубеж…

Смотрит на спящего Кирилла. Невольно улыбается. Осторожно прикрывает скрипучую дверь. Повернувшись, идет обратно в свою комнату. И, не успев дойти, слышит этот, засевший в ее голове, голос.

– Анна!

Разбудила-таки!

Дверь бывшей детской снова распахнута. Он на пороге. Высокий. Раздетый. Сильный. С крепкими руками – как легко нес ее, упавшую в обморок, из гостиной на Большой Морской до авто. И с вечно обветренными губами. Два года она так страшно его боялась и так истово от него бежала. Чтобы добежать до этой двери.

И шаль сползает с плеч на пол.

И нет ничего в мире, что может ее остановить…

И в мире нет ничего… Кроме него и ее… Ничего… Ничего…

Разве что крик Иринки, которая среди ночи хочет в туалет. Но дочка на сдвинутых креслах быстро снова засыпает, и Анна возвращается в счастье.

– У тебя давно не было мужчины? – спрашивает Кирилл, спустя долгое, бесконечно долгое время, в которое вмещается эта белая ночь.

Анна молчит. Не в силах выговорить ничего. Теперь ей кажется, что, несмотря на троих детей и тринадцать лет брака, мужчины у нее не было никогда. До этой ночи.

Мир изменился. Стал другим. Дал видеть в себе то, что скрывал от нее прежде. Девочка со скрипочкой стоит на Кадетской линии, подняв голову к небу, смотрит, как чайки дерутся в небе.

Жеребенок-пони во дворике за Академией художеств, совсем крохотный, на ножки встать еще боится. Ирочка пугается, что «лошадка умерла, не шевелится». И Анна пугается. Еще одну смерть невинного создания, кажется, уже не перенести. С замиранием сердца они с девочками подходят ближе и видят, что жеребенок жив! Жив! Только мал совсем. Сил наберется и на ножки встанет!

В Румянцевском сквере на скамейке целуются двое, освещенные солнцем в отсветах свежей листвы. Пространство раскаляется вокруг них, закручивается в воронку, затягивает, засасывает, завлекает в истовый водоворот любви.

На бульваре возле закрытой в рабочие дни, но не закрытой совсем: «Богослужения только по воскресеньям, вход со двора» – лютеранской церкви Святой Екатерины тоже двое. Седой, уже пожилой, мужчина и женщина, крашеные волосы которой делают ее моложе спутника, но явно не столь уж отставшая в возрасте от своего любимого. Держатся за руки. И в этом касании рук двух бесприютных – кто в таком возрасте будет держаться за руки в сквере, если им есть куда пойти! – двух неприкаянных, двух ни на что не решившихся, пригвожденных к своей отчаянно несчастливой, но давно сложившейся и привычной жизни людей такая страсть, что даже поцелуям тех двух юных любовников в Румянцевском сквере не снилась.

Размыкают руки – пора, и женщина, не сдержавшись, касается лица мужчины.

«О боже! Неужто с возрастом всё не становится спокойнее, привычнее, а только больнее?» – пугается Анна. И спешит дальше на рынок успеть купить хоть что-то на ужин. Леонид Кириллович отдал и свое профессорское жалованье, но много ли на него теперь купишь!

Жизнь головокружительно меняется.

Кирилл!

Кирилл и ДИСК!

Дневной восторг работы почти равен ночному восторгу на узкой кровати Кирилла.

Так упоительно это лето, что порой Анна забывает про потерянную дочку Машу.