«Этот мальчик. Господи! Этот мальчик», – думал он.

Дэвис решил, чем будет заниматься, еще на первом курсе медицинской школы, но отцу и матери сказал, что будет хирургом. Его отец не принадлежал ни к одной из конфессий, но всегда был глубоко верующим человеком. По профессии он был инженером и всегда говорил детям, что цель жизни – найти Бога внутри себя, а потом и во всем, что тебя окружает. Старик любил точные науки, особенно физику. Язык Господа – это вовсе не арамейский, не латынь, не древнееврейский и не арабский, говаривал он и делал такой жест рукой, будто досадливо отмахивался и от церкви, и от Библии. Язык Господа – это математика. Когда, познав точные законы построения Вселенной, мы увидим упорядоченность в ее хаосе, когда не останется противоречий между математически выраженными законами природы и ее беспорядочностью, тогда Он откроет нам ответы на вопросы «как» и «почему».

Нильс Мур верил, что Бог хотел, чтобы человек разобрал мир по винтику, разложил все детальки на кухонном столе и таким образом познал Его.

Дэвис тоже в это верил, и именно этим привлекли его исследования в области генетики, а затем, когда конгресс и лояльно настроенная администрация президента приняли соответствующую резолюцию, и в области клонирования как средства искусственного оплодотворения. Он никогда не считал, что клонирование – это игра в Бога. Это было скорее воссоздание живого существа, наивысшего творения Господа, по его же чертежам.

Но старик отец видел это совсем по‑иному. Еще в то время, когда только начались разговоры о возможности клонирования, и электорат раскололся надвое: на тех, кто восхищался новыми перспективами, открывающимися перед человечеством, и тех, кто боялся за свои души, – уже тогда отец говорил, что ученые, занимающиеся клонированием человека, не наблюдают и изучают природу, а разрушают ее планы.

Потому‑то Дэвис и врал родителям все годы обучения в медицинской школе, причем врал с легкостью: его занятия не выходили за пределы госпиталя. Позже, когда он стал практикующим врачом, обманывать стало гораздо труднее.

К этому времени Дэвис успел сделаться агностиком (в чем признавался только себе и никогда родителям). Как и многие другие, он терял веру постепенно, все более убеждаясь, что Бог, в которого так верил отец, не оправдывает его ожиданий. Дэвис не стал бы утверждать, что Бога нет вовсе, он по‑прежнему считал, что где‑то там существует некая высшая сила. Однако, на его взгляд, религия возлагала на Бога слишком уж большие надежды. Он и Всезнающий. И Всемогущий. И Вездесущий. Как можно верить в такого Бога и при этом не разочароваться в мире?

Джеки так и не вышла из ванной.

Внезапно ему стало жутко.

Дэвис много раз заставал жену заснувшей в ванной: она могла отключиться, сидя на унитазе или лежа в наполненной ванне, могла оказаться под раковиной, – он относил ее в спальню, переодевал и укладывал в постель. Никогда он не испытывал большего отвращения к жене, чем в те минуты, когда натягивал ночную рубашку на ее расслабленное, кисло пахнущее тело, и никогда не чувствовал более остро свою вину в том, что она несчастна.

Он вошел, легонько толкнув дверь носком правой ноги.

– Джеки! – позвал он, надеясь, что она отзовется, хотя бы промычит что‑нибудь, даст знать, что сможет сама дойти до постели, покажет, что сегодня она еще не совсем потеряла человеческий облик.

В ванной тускло горели большие фиолетовые свечи; они пахли ягодами – ему показалось, что вишней, хотя производители, очевидно, пытались добиться аромата черники или ежевики. Мерно стучали капли воды из крана, как позабытый на смолкшем фортепиано метроном. На полу рядом с ванной стоял едва начатый бокал белого вина и пустая коричневая баночка из‑под лекарства, на которой сбоку было написано «Джеки Мур», а на дне – «Дэвис Мур».