Марта, как бы сомневаясь в правдивости ее слов, любезно улыбнулась и как‑то неопределенно отвела глаза.

– Да. Боже мой, конечно, он замечательный! По‑моему, он к вам неравнодушен. – Сэлли вспыхнула. – И у него такое доброе сердце! На прошлой неделе я готовила ужин, а он, представляете, взял и начал накрывать на стол. Сам. Я его не просила. Это было так мило. Он ведь сейчас в таком возрасте, когда ему особенно важно мое одобрение.

– Это здорово, – поддержала Барвик.

– И еще он такой умный. Во всех тестах девяносто девять из ста набирает. – Тут она покраснела, понимая, что эти разговоры – сплошное хвастовство и бессмысленное общее место, но удержаться все равно невозможно. – Бывает, разумеется, что и он ведет себя странно.

– Да? Наверное, как все дети.

– Как все. Точно. Именно это я и имею в виду. Знаете, он иногда сквернословит.

Барвик хмыкнула:

– М‑да. Ну что ж. Дерьмово.

Марта прыснула, даже вином подавилась:

– Боже, Сэлли, вечно вы меня смешите! У меня здесь нет таких друзей, как вы. То есть друзья есть, но не такие, как когда‑то, когда я жила в большом городе.

– Что же случилось с вашими старыми друзьями?

– Эх, знаете, как бывает! Переезжаешь. Выходишь замуж. Рожаешь ребенка. – Марта помолчала, неторопливо потягивая вино. – Появляется ребенок, и жизнь совершенно меняется. Пока ты не замужем, легко позволить себе забросить все дела и откликнуться на любое приглашение. Если живешь в большом городе, то даже после замужества можно пригласить друзей на ужин, или пойти вместе в театр, или заглянуть в бар, когда там «счастливый час» и спиртное со скидкой продают – просто так, ни с того ни с сего. Когда есть ребенок, это труднее. Да просто невозможно. Друзья постепенно перестают звонить. И знаете, что самое интересное? Думаешь: и слава богу, что не звонят, потому что все равно ни на что сил нет.

– Да, да, – отозвалась Барвик, хотя на самом деле плохо понимала, о чем речь.

За соседним столиком сидела молодая пара, ее ровесники. Низко склонив головы над бокалами, они шептали друг другу что‑то, видимо, очень личное, не предназначенное для посторонних ушей. Барвик обычно смотрела свысока на двадцатилетних ребят из пригорода. Но не сегодня.

– Ох уж эти дети. Господи боже мой! – Марта вновь отпила из бокала; теперь вина у нее осталось меньше, чем у Барвик. – Сэлли, вы когда‑нибудь попадали в переделки? В детстве.

– Еще в какие! Я была ужасным ребенком. Всегда дружила с хулиганистыми мальчишками. В десятом классе меня временно отстранили от занятий на шесть недель. Даже чуть было не исключили, но родители каким‑то образом затолкали меня обратно.

Марта сложила губы трубочкой, как бы давая понять, что она потрясена и считает эту деталь биографии восхитительной и ужасной одновременно.

– Ну надо же! Что же вы натворили?

– Так, глупость. Мы с друзьями два года подряд сидели в столовой за одним и тем же столом и решительно не хотели, чтобы за ним сидел кто‑то другой, когда мы, став учениками предвыпускного класса, перейдем учиться в другое здание. Тогда мы пробрались в школу в субботу, украли стол, увезли на машине на берег озера Мичиган, напились и разнесли его в щепки молотками и лопатами.