Говорить ему было трудно и больно. Почти невозможно. Рак горла в последней стадии. Тут не поболтаешь. Но он упорно выталкивал слово за словом – со скрежетом, с неимоверным напряжением воли. Словно самым главным на излете земной жизни стало для него добиться истины об этих двух именах.

    – Не было таких моряков, – отвечал Минич, внутренне вскипая: так ли следовало старику расходовать последние капельки жизни, которых почти уже не оставалось в представлявшейся воображению Минича клепсидре, где-то там отмерявшей положенное? Наверное, сказывалось действие наркотика; без него старик сейчас только и мог бы, что выть диким воем от боли. – Да Господь с ними. Ты лучше скажи: может, какие-то поручения есть, пожелания? Я сделаю…

    – А об этом все в завещании сказано, потом прочитаешь, – прохрипел Ржев едва различимо; наверное, не хотелось ему говорить о неизбежном, что стояло совсем уже рядом. – Как же так – не было? В тех морях и Кутузова остров есть, и Волконского, Спиридова, Румянцева даже два острова есть – в Туамоту и в Маршалловых… Лазарева есть, Суворова, даже «Восток» есть – в честь корабля… Что, по-твоему выходит, Суворова тоже не было?

    – Суворов был, и не один даже… – отвечал Минич уже через силу. – А Тонгарева никакого не было. Остров Тонгарева, понял? Тонга-рева. На их каком-то языке.

    С трудом удерживался он от желания сказать: «Брось балаболить, тебе самое время о Боге думать, а не об островах…» Но нельзя было обижать старика в последние часы его жизни, а может, и минуты; при жизни Ржев хорошим был мужиком, достойным. Поэтому и сидел тут с ним Минич – ведь, по сути, совсем чужими людьми были они друг другу, ни в родстве, ни в свойстве не состояли. Просто не было у Ржева никаких близких, и никто другой не пришел бы, а должен же кто-то проводить человека в последний путь…

    Знакомство их было, по сути дела, случайным – впрочем, в жизни журналиста многое зависит от нечаянных, никогда не планированных движений и пересечений, потому что работа такова: сегодня не знаешь, куда пошлют завтра – в пустыню, в тайгу, на освещение предвыборной кампании в губернском городе или (бывает ведь и такое везение!) за рубеж, куда поехало начальство с визитом, а штатный спецкор редакции заболел… Со Ржевым Минич встретился, правда, не в заграничном вояже, а тут, в Подмосковье, в его халупе. В газете завелась такая рубрика «Человек пристрастия» – о людях с какими-то интересными увлечениями, ставшими в их жизни главным; и одним из кандидатов в рубрику оказался каким-то образом и Ржев – астроном-любитель; снять и написать послали Минича – потому лишь, что на тот день для него другого задания не нашлось: вообще-то науки не были его профилем, он был репортером, «отовсюду обо всем», горячие новости, а не анализ и не обобщение. Ржев принял журналиста доброжелательно, хотя вначале и настороженно; однако Минич обладал искусством разговорить человека, а начав, старик уже не мог остановиться: астрономия и в самом деле была для него, похоже, смыслом жизни – особенно теперь, в глубоко пенсионном возрасте. Эта увлеченность заражала, и Минич вскоре поймал себя на том, что слушает не по обязанности, а потому что и на самом деле интересно. Ржев предложил посмотреть самому. Для этого следовало остаться на ночь – и Минич согласился, хотя бы потому, что никто нигде его не ждал – такая сейчас была полоса в его жизни. А посмотрев, заболел и сам, хотя и не в такой сильной форме, конечно, что была у Ржева, но такое пристрастие может развиваться и постепенно, хотя способно ударить и сразу; как и всякая любовь, одним словом. С той поры Минич стал наезжать довольно часто, хотя бывали и крупные пробелы – по причине командировок, а также потому, что в определенные дни Ржев заранее просил его не показываться – по каким-то своим мотивам, до которых Минич не старался докопаться: приезжал-то он теперь не по заданию.