— Не надо, — воскликнул Ахеменид. — Ничего путного из перерезанной глотки вы не услышите. Разве я отказался отвечать на разумные вопросы?

— Вот ты как заговорил, — протянул Одиссей. — Так юноша прав, ты обманом убедил Медона в том, что он… колесничий?

— Да, я обманул его, и вас всех, и этого напыщенного идиота-эвакуатора, спокойно ответил Ахеменид. — Посмотреть бы на их физиономии, когда они увидят, что взяли другого! Тот, кого они искали, — это я. Да впрочем, они об этом не узнают. Когда сработает полихрон, там все полетит вверх ногами! Скорее всего путешествия во времени станут невозможными.

— Путешествия во времени! — Брови Одиссея поползли на лоб. — Так вот что это такое… Значит, я могу вернуться в прошлое и спасти друзей своих или предотвратить троянскую бойню, поймав заранее Париса и лишив его мужского естества?

— Увы, — сказал Ахеменид. — Сегмент полихрона вне досягаемости, да и сам он исчезнет скоро навеки. Перемещение Медона вызовет бурю, сокрушающую миры!

И он засмеялся дробным, рассыпчатым смехом. «Беда грядет» — эта мысль кинула базилея на пузырь, он отчаянно забил по нему руками, закричал что-то предостерегающее.

А слепой смеялся, и сквозь смех, задыхаясь и брызжа слюной, еле выдавил из себя слова о том, что сквозь экран не пробьется никто, хоть ты солнце взорви, а внутри ничего не увидят и не услышат, потому что пока идет разгон, времени там почти и нет.

Базилей понял из его несвязной речи лишь то, что к Медону не достучаться и не пробиться. Он присел на корточки перед Ахеменидом и посмотрел в его пустые глаза.

— Может, ты и не слеп вовсе, а просто безумен?

— И снова — увы! — горько ответил Ахеменид. — Я незряч и безумен. Но к лицу ли безумному пахарю, что поле обильно солью засеивал, упрекать меня в этом? Ладно, забудем! Когда-то давно мне сказали… Нет, еще скажут врачи о том, что в глазах двоится моих из-за опухоли в мозгу, да такой коварной, что лечить ее невозможно. И решил я тогда: пусть мир раздвоится на самом деле, а я буду наблюдателем этой потешной картинки. И в третий раз — увы! — настигла меня слепота, и всего до конца я увидеть не смог. Однако успел похитить сегмент полихрона и дел в этом времени наделал немало. Даже тебя я спасти умудрился, когда троянцы чуть не нашли тебя в деревянной кобыле. Пришлось удушить пару-тройку людей пневмосерпенторами. Ну а потом все свое снаряжение я утопил, когда тьма меня окружила.

Слушал его Одиссей и не знал: то ли безумие вновь одолело слепого, то ли грибов гадиритских наелся. Все же спросил участливо:

— Что же ты делать намерен теперь, убогий? Хочешь, оставлю тебя под присмотром царя Латина?

Смех был ответом ему.

— Знал бы ты, о хитроумный Улисс, что твою ненависть к царствам великим и я разделяю. Одно погубил ты, ушла на дно плавающая гора, не восстанет из вод Посейдония. Признаться, я не понял, откуда взялись эти ветхие тени, в моей истории от них и следа не осталось. Второе великое царство я закопал нерожденным. Гибель Энея во цвете лет тому послужила причиной.

Вздохнул тяжело Одиссей.

— Знаю, что порою устами безумцев боги открывают нам будущее, — грустно сказал он. — Жаль, что погибнет Эней, зла я к нему не питал.

— Ну еще бы! — хмыкнул слепой. — После того, как твое хитроумие Трою спалить помогло! Только речь я веду не о будущем! Убит в поединке Эней воином сильным. Если пройдешь ты к холмам, что неподалеку, тело его найдешь, в битве изрубленное.

— Ты говоришь о засаде или о предательстве! — вскричал Одиссей, поднимаясь.