— Вода горькая, пить нельзя, — предупредил Одиссей.

Базилей прислонился к скале и оглядел своих спутников. Арет и дружинники выглядели бодро, Медон, морщась, растирал ноги, а Полит хоть и устал, да и страшно ему, вон как глаза вытаращил, но ничего, держится молодцом и даже ножик свой вытащил.

— Там… там, — пролепетал юноша, тыкая острием куда-то в сторону озерца.

В тот же миг одни дружинники обнажили мечи, а другие натянули луки, настороженно оглядываясь по сторонам. Медон замер, держась за щиколотку, а Одиссей, бросив короткий взгляд в ту сторону, куда указывал Полит, спросил:

— Что ты там углядел?

— Там что-то шевелилось, базилей, на той стороне…

Одиссей покачал головой и грустно сказал:

— Все, кто здесь мог шевелиться, увы, либо убит, либо давно сбежал.

Не успело эхо его слов под каменным сводом утихнуть, как откуда-то издалека звонкий женский голос ответил:

— Разве могли мы сбежать, если тебя дожидались с подмогой, о Лаэртид!

Костерок еле тлел в маленьком убежище. Узкая тропа вела к выступу, а за ним почти под самым сводом каменного зала таилось небольшое отверстие — а за ним открылась пещера. Здесь у огня скрывались несколько женщин и дети. Луч света, идущий сквозь дыру в стене, высветил испуганные лица служанок. Одиссей и его спутники еле разместились в пещере. Арет остался снаружи, на случай, если враги обнаружат подземный ход и выйдут к озеру.

Полит молча смотрел, как красивая женщина рыдала на плече Одиссея, а тот утешал ее, гладя по волосам — длинным и светлым. Он догадался, что это и есть чистая телом Калипсо. Правда, сейчас по ее прекрасному лицу слезы проложили белые дорожки среди следов золы и грязи, но юноша смотрел восхищенно — никогда он прежде не видел нимфу.

Они поделились своими припасами, служанки быстро нарезали хлеб и сыр, накормили детей. Одиссей подозвал их и представил Медону мальчика лет пяти и семилетнюю девочку:

— Вот сын мой, Латин, а вот дочь — Лавиния.

— Славные дети, — сказал Медон. — Теперь я понимаю, почему ты не спешил домой.

Мальчик отбежал в угол, к служанкам, а девочка внимательно посмотрела на Медона и спросила отца:

— Кто этот человек с лохматой бородой?

Одиссей рассмеялся и взял ее на руки.

— Видишь ли, милое дитя, если бы ему повезло, та этот лохматобородый был бы твоим… ну, скажем, двоюродным папой.

Тут засмеялся и Медон.

— Вряд ли я стал Телемаху приемным отцом, скорее меня бы уже хоронили на Земе. Но объясни, почему ты все же вернулся на Итаку, да еще так гневно?

Переглянулись Одиссей и Калипсо.

— Плыл я за помощью. Хотел набрать большую дружину и вернуться сюда, на Огигий. Беда надвигалась, а помощи ждать неоткуда было. Ну а когда вернулся и увидел, как добро мое разоряют да на трон посягнули — вот тут кровь ударила в голову! Может, я сам уступил бы и дом, и жену за дружину хороших бойцов, но с той пьяной толпой женихов договориться было невозможно без урона для чести.

— Да, честь ты не уронил, — пробормотал Медов. — Но многие пали во имя ее…

Дружинники слушали этот разговор, переминаясь с ноги на ногу, потом двое вышли наружу к Арету, чтобы не толпиться в тесном убежище, остальные уселись вдоль стен. Калипсо утерла слезы и села на камень рядом с базилеем. Полит с любопытством прислушивался к их разговору, из слов Калипсо стало ясно, что несколько дней назад внезапно напали враги, перебили охрану, многих увезли в рабство, лишь владычица острова с детьми и трое служанок успели тайным ходом уйти от погибели. Они уже мучились от голода, еще немного, и сдались бы врагу. Кто и зачем разрушил дворец, Полит так и не понял. Медон, кажется, тоже, потому что, прервав разговор неучтиво, он спросил, как зовут того злодея, что смел так подло напасть на беззащитных женщин.