Он так и стоял там с револьвером в руке и вставшими дыбом короткими волосами на затылке, и ему казалось, прошло очень много времени, пока наконец не подкатили полицейские тачки.

VI. Смерть в большом городе

Доди Эберхарт была здорово раздражена, а когда Доди Эберхарт бывала не в настроении, уж одна брешь в столице Соединенных Штатов, которую вам не захотелось бы трахнуть, существовала точно. Она взобралась по лестнице жилого дома на Л-стрит с тупой решимостью (и приблизительной массой) носорога, пересекающего открытое поле, поросшее травкой. Ее синее платье топорщилось на груди — слишком большой, чтобы назвать ее просто обильной. Мясистые руки работали как маятники.

Много лет назад эта женщина была одной из самых ослепительных вашингтонских девочек по вызову. В те дни ее рост — шесть футов три дюйма — в сочетании с симпатичной мордашкой принесли ей больше, чем неприличный треугольник пушистых волос: на нее был такой спрос, что ночь с ней считалась чем-то вроде приза на скачках, и если внимательно просмотреть фотографии вашингтонских заправил времен второй администрации Джонсона и первой Никсона, на многих из них можно засечь Доди Эберхарт, висевшую, как правило, на руке мужчины, чье имя частенько мелькало в солидных политических статьях и эссе. Из-за одного роста ее трудно пропустить.

Доди была шлюхой с сердцем кассира и душонкой жадного таракана. Двое из ее регулярных партнеров — один — сенатор-демократ, другой — крупная фигура среди представителей республиканцев, — обеспечили ее достаточной наличностью, чтобы она могла отойти от своего ремесла. Сделали они это не совсем добровольно. Доди понимала, что риск подцепить заразу отнюдь не снижался (а высокопоставленные правительственные чиновники подвержены СПИДу и прочим мелким венерическим и тоже довольно неприятным пакостям ничуть не меньше, чем простые смертные). Ее годы тоже не шли на убыль. И она не очень полагалась на заверения обоих джентльменов. «Прошу прощения, — сказала она им. — Но я, видите ли, больше не верю ни в Санта-Клауса, ни в прекрасную фею. Никто не позаботится о Крошке Доди, кроме нее самой.»

Крошка Доди вложила деньги в три жилых дома. Шли годы. Сто семьдесят фунтов плоти, заставлявшие когда-то здоровых мужиков падать на колени (обычно прямо перед ней, когда она вставала перед ними голая), превратились теперь в двести восемьдесят. Вложения капитала, выгодные в середине семидесятых, в восьмидесятых, когда, кажется, все, у кого деньги были вложены в акции, разбогатели, обернулись пшиком. Еще до конца активной фазы ее карьеры у нее в списке постоянных клиентов числились двое блестящих брокеров, и порой она жалела, что не держалась за них перед уходом со сцены.

Один жилой дом гавкнулся в 84-м, второй — в 86-м с последующей кошмарной ревизионной проверкой. За этот, на Л-стрит, она держалась так отчаянно, как продувшийся игрок в мясорубке «Монополии», будучи убеждена, что здесь как раз и выпадет счастливый шанс. Но пока шанс не выпал, и она не рассчитывала, что он выпадет в ближайшие год-два… А то и позже. Когда это случится, она соберет вещички и уедет на Арубу. А пока что домовладелице, когда-то самой ходовой бляди в столице, приходилось стиснуть зубы и держаться.

Что она всегда и делала.

Что она намеревалась делать и дальше.

И помоги Господи любому, кто вздумает встать у нее поперек дороги.

Например, Фредерику Клаусону, «мистеру Маэстро».

Она добралась до второго этажа. «Пушки и розы» гремели за дверями квартиры Шульманов.