Мои друзья были неприятно поражены. Они отреагировали так, словно я стал жертвой какой‑то секты. Большинство просто оборвали все связи. Парочка оставшихся верными попытались спасти меня от сего опасного заблуждения и стремления пустить под откос собственную жизнь еще до того, как она успела расцвести. Тогдашняя подружка истолковала весь процесс как кризис сексуальности, сиречь я обнаружил, что являюсь гомосексуалистом, но не осмеливаюсь признаться в этом ни себе, ни ей. Ее идиотская интерпретация происходящего спровоцировала во мне грех суетности. Неужели я настолько безнадежен в постели? Вот уж никогда бы не подумал.

Отец же пребывал в восторге. Мой жизненный выбор объяснил наконец все те заскоки сыновнего характера, что его обескураживали и повергали в смятение. Нашлось‑таки оправдание недостаточной агрессивности и тусклому огоньку духа соперничества. Моя мечтательная склонность к одиночеству приобрела черты добродетели. А самое главное, как мне кажется, отец посредством меня вкусил божеской благодати. Жертвоприношение собственного отпрыска на алтарь священнослужения в точности походило на средневековый обычай запасаться индульгенциями, столь распространенный среди богачей, которые не могли найти время для молитвы, потому как были слишком заняты извлечением барышей. С той только разницей, что в моем случае это выражалось еще более выпукло. Нельзя сказать, чтобы отец был отъявленным безбожником. Нет, он искренне верил во всемогущего и порой мстительного бога. Однако жизнь бизнесмена подорвала его шансы на искупление, и он халатно относился к своим обязанностям по выделению гарантий под адекватное восполнение ущерба, причиненного собственными прегрешениями. Короче, отец допустил серьезный овердрафт в Банке Всевышнего. Мое решение вести целомудренное существование в нищете и благочестивом служении его богу позволило отцу подбить баланс с положительным сальдо. Это, конечно, просто гипотеза, но, полагаю, я прав. Раз уж своего отца я знаю, да и знание это далось мне тяжким трудом. Стало быть, ее можно считать хорошо обоснованной догадкой.

Я никак не мог быть столь уж беспомощным в постели, коль скоро Ребекка, моя институтская любовь, все же пришла меня проведать.

– Тебя никогда не восхищали священники?

Она призадумалась.

– Пожалуй, тот, который снимался в «Экзорцисте». Ничего так. Типа вроде.

На губах у нее была красная помада, черное платье плотно облегало фигуру, а лифчик позволял выставить прелести напоказ. Кожу она то ли протерла, то ли спрыснула духами «Шалимар». Пахла Ребекка изумительно.

– Отец Меррин.

Она помотала головой:

– Да нет, другой, который молодой и с недостатками.

– А, священник‑алкоголик.

– Вот‑вот. Симпатичный.

– Но он же по‑настоящему не верил.

– Так это самое оно.

Ребекка захватила с собой сумку с провизией.

– Слушай, разве у нас тюремное свидание?

– И вот почему я не испекла тебе пирог с напильником… Что смешного?

– Мысль о том, что ты якобы умеешь печь.

Сумка была полна искушений, подобранных с расчетом извлечь меня из скорлупы. Она принесла также конверт с фотографиями, которые мы сделали как‑то на выходных в Брайтоне. Притащила ворох компакт‑дисков. Ван Моррисон, «Всё, кроме девушки». «Префаб спраут». А может, просто хотела от них избавиться. Мои музыкальные предпочтения она всегда называла «скулящим роком».