Френк сбросил скорость, но потом снова прибавил ее.

– Хотя не кажется ли тебе странным – порвать все связи по такому поводу? Ведь она знала твоего отца с детства. Она выросла там. Имеет смысл подумать…

– Ох, да не знаю. Люди, случается, ссорятся из-за денег. Любовь и деньги – это две решающие силы. Так говорит Констанца.

– Ты знаешь, что часто цитируешь ее? – бросил он на меня взгляд.

– Правда? Порой ее стоит цитировать… Но я не соглашаюсь с ней по тысяче поводов. Она делает то, чего бы мне не хотелось, то, что я ненавижу…

– Например?

– Ох, Господи, взять хотя бы… – Я помедлила. – Бобси и Бика, например. Они мне нравятся, и я хотела бы, чтобы она оставила их в покое. Она говорит, что так и сделает, а все остается по-старому. И тот и другой совершенно безнадежны. Они ссорятся с ней, но все равно возвращаются. Они как-то зависят от нее.

Наступило молчание. Френк явно медлил.

– Они больше чем на двадцать лет моложе ее, – сказал он наконец. – Кроме того, они близнецы. Кроме того, они ее любовники. Так что…

– Что ты сказал?

– Я думал, что ты слушаешь меня.

– Это неправда! Они влюблены в нее – я сразу это заметила, но они не ее любовники. Это смешно. Люди сплетничают, я знаю, о Констанце вечно плетут сплетни. Стоит ей пойти в театр с мужчиной, сразу же начинают шептаться. И большинство слухов – вранье. Я же живу рядом. И я знаю.

– Значит, они не любовники? – Френк нахмурился. – Тогда… что же? Платоническая дружба?

– Нет. Не совсем. Флирт. Я знаю, я не слепая. Констанца флиртует со всеми мужчинами. Но это ровно ничего не значит.

– Значит, у нее нет любовников? – тихим голосом спросил он.

Я отвела глаза.

– Есть. Я знаю, что есть. Время от времени. Но и близко нет к тому количеству, которое ей приписывают. Она любит одерживать победы, я думаю. Ей свойственно чрезмерное тщеславие – и в той же мере одиночество. Это никому не мешает…

– Да? И чужим женам тоже? А детям? Или она уделяет внимание только холостым мужчинам?

Я удивилась, что он говорит таким образом. Это обидело меня и от осознания его правоты разозлило.

– Почему ты так говоришь? Ты никогда не обсуждал Констанцу и вдруг выдаешь такое. Ты не должен так говорить: я ей всем обязана, и я люблю ее.

– Дорогая, мне это известно.

– Когда я впервые оказалась в Нью-Йорке, видел бы ты, как она тогда встретила меня, какой доброй была, как она смешила меня. О, да миллион других мелочей…

– Расскажи мне о них. – Он не смотрел на меня. – Я хочу понять. Расскажи.

– Ну, – начала я, – она может… потрясающе увлекаться, просто так. В ее присутствии способен засиять самый скучный день. Когда она тебе что-то рассказывает, она может все вывернуть шиворот-навыворот – она как жонглер, как фокусник. Она непредсказуема и… удивительна. Она не позволяет тебе почивать в покое. Она может перетряхнуть все, что угодно, рядом с ней нельзя быть скучным, или рассудительным, или жалким. Да, и она меняется – вот она счастливая, веселая, хохочущая, а потом внезапно печальная. Грусть поднимается у нее откуда-то изнутри – ты узнаешь это по ее глазам. Ты видишь и понимаешь… – Я запнулась. – Ты никогда не видел ее с Берти. Ты же не разбираешься в собаках.

– Расскажи мне о Берти.

И пока мы ехали, я рассказывала ему эту историю и еще другие. Я не так часто говорила с ним о моем детстве в Нью-Йорке, и, когда я заговорила, эпизод за эпизодом стали всплывать у меня в памяти.