|
Она медленно, с горестными стенаниями, поползала к ней, и тут увидела слабое, слабое движение - губы матери пошевелились, и Эльге даже послышался стон. И какую же радость тогда она испытала! Ведь она по-прежнему верила в могущество Михаила; верила, что раз мама еще жива, так он сможет остановить болезнь, которая снедала ее тело. Она влекла его за руку, а сама ползла на коленях, вот остановилась, и все же не смогла сдержать новых рыданий - как страшно было смотреть на родного человека, который столь долгое время был единственным, кто спасал ее от невыносимого, к безумию ведущего одиночества - видеть, что отдельных черт уже не различить, что пышные некогда волосы обратились в блеклое, постепенно сливающееся с мраком пятно, что само лицо и тело обратились в почти бесформенные облачка - и от всего этого некогда бывшего живым человеком пятна веяло таким нестерпимым холодом, что страшно было приближаться, целовать ее - казалось, прикоснешься, и сам обратишься в такой же безвольный ледяной сгусток. Но она, как могла крепко держалась за Михаила, и склонилась над мамой так низко, что касалась верхней части дымки, в которую расплывалось ее лицо. Волосы же ее ниспадали прямо в эту дымку, и там покрывались инеем, словно бы седели...
- Мама, мама... - прошептала Эльга. - Пожалуйста, открой глаза, пожалуйста взгляни, кто пришел... Но глаза оставались закрытыми: среди всего этого расплывчатого, они представлялись двумя ледышками что-то хранящими в себе. - Я же слышала - ты шептала. Маменька - ведь ты звала меня... И его... Но глаза по прежнему оставались закрытыми, а лик же продолжал расходится тончайшими вуалями и сливаться с окружающим мраком. - Маменька, пожалуйста, пожалуйста - ты только погляди!.. Что же ты... Миша, пожалуйста, скажи что-нибудь... А Михаил, как увидел эту расплывчатую фигуру - начал испытывать волнение столь сильное, подобное которому никогда еще не испытывал - сердце так часто билось в груди, что, казалось, вот сейчас разорвется. Он чувствовал возле сердце какую-то, жгущую его тяжесть; поборов оцепенение, протянул туда руку, и обнаружил, что там лежат принесенные ему листки со стихами - тогда, вспоминая свою первую любовь, он пребывал в такой прострации, что и забыл, как эти листы туда положил. Теперь достал эту кипу - достал резким движением, забыв, в каком ветхом состоянии они были... А листы уже изменились - теперь от них исходил тот сильный солнечный свет, который озарял их в те весенние дни - сотканные из этого света, они были почти прозрачными, но каждое из слов выделялось особенно плотной световой вязью каждое слово жило, двигалось - в их свечении стали проступать контуры бывших в этой комнате предметов; а когда веко умирающей дрогнуло, то все эти листы затрепетали, взметнулись словно крылья чудесной птицы; вот уже оставили руки Михаила, вот закружились, наполняя воздух счастливым весенним сиянием. - Как красиво... как красиво... - прошептал Михаил, и тут же порывисто обернулся к Эльге и прошептал. - Ведь здесь прошло совсем немного времени лишь час, а то и меньше - а в том, моем мире, целый год. Впрочем - ведь я же и не жил весь тот год... Да и когда, право, я жил! Разве что в детстве... разве что в детстве... К этому времени, комната наполнилась настолько ярким, чистым солнечным светом, что, казалось, они, малые и беззаботные дети, лежат на пляже, на берегу сладкоголосой речки, а вокруг - благодатный, солнцем да птичьим пением наполненный день. И тогда, глаза той, что лежала, что почти уже слилась со тьмою раскрылись, и Михаил сразу же узнал ее - именно по этим глазам и узнал- эти нежные, к нему обращенные очи ни с чьими нельзя было спутать - это была та, которой он посвящал все эти, птицами сейчас летающие по комнате стихи. И она тоже его узнала - слабо-слабо, улыбнулась - он же, забыв обо всем, в исступлении бросился к ней, припал, лицом погрузился в ее леденящую плоть, зашептал, зарыдал, взмолился: - Прости! Об одном молю - прости ты меня! Прости! Прости! Прости!. |
