Я завернул за угол и медленно, бесшумно поднялся на ноги, прижавшись вплотную к стене дома. Три тихих осторожных шага, и вот я у задней двери.

Неудача подстерегла меня в самом начале. Так как парадная дверь дома была деревянной, на петлях, я решил, что и задняя дверь должна быть такой же. Однако там оказалась штора из бамбука, и как только я дотронулся до нее, она в ответ зашелестела и зацокала, словно сотня кастаньет. Я распластался на земле под дверью, сжав в руке фонарь. Прошло пять минут, ничего не случилось, никто не вышел, а в довершение всего порыв ветра взъерошил мне волосы и всколыхнул штору, которая снова зашелестела и зацокала, как прежде. За две минуты мне удалось отвести в сторону двадцать бамбуковых висюлек, стараясь не слишком откровенно шуметь при этом, две секунды ушло на то, чтобы проникнуть внутрь, и еще две минуты, чтобы по одной опустить бамбуковые нитки на место. Ночь не была теплой, но я чувствовал, как пот струится по лбу и застилает глаза. Смахнув его, я прикрыл ладонью и без того крошечное оконце на стекле фонаря, включил его осторожно большим пальцем и начал осматривать кухню.

Я не ожидал обнаружить там что-нибудь необычное и не обнаружил. Но зато нашел то, что искал: ящик для ножей. У Томми была восхитительная коллекция больших ножей, отточенных, как бритва. Я подобрал себе одного красавца: треугольной формы, длиной в десять дюймов, зазубренный с одной стороны, с другой — гладкий. От ручки шло лезвие шириной у основания в два дюйма, сходя постепенно на нет. Острие было заточено, словно хирургический ланцет. Это было лучше, чем ничего, куда лучше, чем ничего. Если угодить между ребер, то даже Хьюеллу не покажется, что его решили пощекотать. Я аккуратно обернул нож в тряпку и сунул под ремень.

Внутренняя дверь кухни, выходящая в центральный коридор, была из дерева, видимо, для того, чтобы в дом не проникали кухонные запахи. Она открывалась внутрь, на смазанных маслом петлях из кожи. Я вышел в коридор и встал там, прислушиваясь. Напрягать слух не пришлось. Сказать, что профессор спал тихо, как мышка, было никак нельзя, а источник храпа, комнату с открытой в коридор дверью, футах в десяти от меня, было совсем нетрудно обнаружить. Где спал слуга-китаец, я не имел представления. Как он выходил из дома, я не видел, значит, он должен находиться в одной из других комнат, а в какой именно, мне меньше всего хотелось выяснять. Мне он показался молодым человеком, который спит очень чутко. Я надеялся, что аденоидная оркестровка профессора прикроет любой шум с моей стороны, по тем не менее прошел по коридору до двери гостиной, словно кошка, крадущаяся за птичкой по солнечному лужку.

Благополучно преодолев дистанцию, я закрыл за собой дверь без единого звука и шороха. Тратить время на осмотр комнаты не стал. Я знал, что мне нужно, и сразу направился к большому двухтумбовому письменному бюро. Даже если бы, сидя в плетеном кресле этим утром, я не заметил, куда ведет поблескивающая сквозь солому медная проволока, нюх безошибочно привел бы меня сюда: едкий, хотя и слабый запах серной кислоты ни с чем нельзя спутать.

В большинстве случаев тумбы таких бюро заняты рядами выдвижных ящиков, но бюро профессора Уизерспуна представляло собой исключение. Каждая тумба прикрывалась одной дверцей, причем ни та, ни другая не были заперты. Да и не от кого было запираться, видимо. Я сначала открыл левую дверцу и посветил внутрь топким лучом фонаря.

Ящик был большим: тридцать дюймов в высоту, восемнадцать в ширину и не менее двух футов глубиной. Он был забит свинцовыми аккумуляторами и сухими батареями. На верхней полке находилось десять аккумуляторов, большие ячейки по 2,5 вольта, соединенные последовательно. Ниже размещались восемь сухих элементов «Ексайд-120», включенных параллельно. Достаточно питания, чтобы послать сигнал на луну, если у старика есть радиопередатчик.

И радиопередатчик у старика был. Он помещался в тумбе с другой стороны и занимал целиком весь ящик.