«И потом, — подумал он, — кто я такой? Я — пенсионер, не первой молодости человек. Не так уж много мне осталось, если разобраться. Пришло время потакать своим желаниям и капризам, пока еще есть силы получать от этого удовольствие. Имею я Право на каприз? Имею, — ответил он себе. Заслужил, черт побери. В крайнем случае, буду капризничать в тюрьме. Там тоже люди как-то живут, проживу и я».

Он плюхнулся на сиденье рядом с шофером и назвал адрес. Машина сорвалась с места.

— Скажите, — спросил через некоторое время Забродов, — вы верите в карму?

— Чего только на свете не бывает, — подумав, осторожно откликнулся водитель.

— Знаете, если она действительно существует, то мне в моем следующем воплощении мало не покажется, — пожаловался Илларион.

— Все под богом ходим, — все так же расплывчато ответил таксист. Что, обидели кого-нибудь?

— Собираюсь, — сказал Забродов и замолчал. В молчании они добрались до места. Илларион расплатился и вышел в теплый июньский вечер, золотой от лучей заходящего солнца. В ущельях между бетонными пластинами домов уже залегли глубокие синие тени, с каждой минутой делавшиеся все гуще. Небо на западе горело, как расплавленный металл, и оранжевые отблески этого пламени отражались в окнах верхних этажей. Из-за этого казалось, будто половина микрорайона охвачена пожаром. Мимо Иллариона, петляя, как преследуемый вражескими истребителями бомбардировщик, с сердитым — гулом пронесся крупный жук. На крутом вираже он не справился с управлением, с отчетливым щелчком ударился о фонарный столб и свалился на асфальт, беспомощно перебирая в воздухе лапками.

Такси укатило, на прощание обдав Забродова облаком гнусной вони из выхлопной трубы. Бывший инструктор спецназа чихнул и немного подышал ртом, очищая легкие. После этого он вынул сигареты и закурил. Воздух был наполнен вечерними ароматами, но Иллариону он показался отравленным. Над микрорайоном по-прежнему нависала смутная злобная тень, и Забродов чувствовал себя так, словно за ним сквозь занавески наблюдало множество горящих первобытной злобой глаз.

Он попытался отогнать посторонние мысли. Темная аура, сектанты-сатанисты, якобы гнездившиеся некогда в здешних местах, — все это было сущей чепухой. «Впрочем, — подумал Илларион, — возможно, не такая уж это чепуха. Просто все это не меняет дела. Есть такие двуногие прямоходящие, к которым неприменимы законы цивилизованного общества.

Высокий европейский гуманизм — вещь, несомненно, хорошая и даже ходовая, но вот что сказал бы член Европарламента, если бы некий живописец в шелковом шейном платке, похожем на несвежую салфетку, употребил за ужином его семнадцатилетнюю дочь? Что сказал бы бритоголовый буддист, понятно. Он сказал бы, что таков был предначертанный его дочери путь. Правда, не исключено, что после этих слов бритоголовый буддист удавил бы живописца с кулинарными отклонениями голыми руками, наплевав при этом на плохую карму… Но буддисты тут ни при чем, а вот Европарламент наверняка счел бы своим долгом резко осудить действия, которые намерен предпринять некий отставной вояка, вечно лезущий не в свое дело».

Размышляя подобным образом, он дошел до подъезда, в котором жил Коломиец.