— Хешай умер, Маати. Его больше нет. И сколько бы ни прошло — час, день или год, — живее не станет. А Бессемянный… его уже нет. Их обоих нет.

Маати закачал головой.

— Не верю, — сказал он. — Я понимаю Хешая лучше, чем кто-либо. Я знаю Бессемянного. Еще недавно они были здесь. Времени у меня мало, но если мне удастся…

— Уже поздно, Маати. Уже слишком поздно, и сделать это — все равно что кинуться в реку. Ты умрешь. Ты сам мне так сказал. Сам. Если поэту не удается воплотить андата, он погибает. А это… — она кивнула на открытую книгу, написанную умершим, — …это тебе не поможет. Ты сам так сказал.

— Теперь все изменилось, — сказал он.

— Каким образом?

— Таким, что я должен попробовать. Я поэт, любимая. Вот кто я такой. И ты не хуже меня знаешь, что замены Бессемянному нет.

— Нет так нет.

— Значит, Сарайкет…

— Сарайкет — просто город, Маати. Дороги, дома, люди, склады, статуи. Он тебя не знает. Он тебя не любит. А я люблю. Прошу, не делай этого!

Маати мягко, осторожно высвободил руки. Когда он улыбнулся, в его лице было столько же нежности, сколько печали.

— Тебе пора, — сказал он. — А мне нужно закончить начатое. Если выйдет, как я хочу, мы скоро встретимся.

Лиат встала. Комната расплывалась сквозь пелену слез. Лиат бросило в жар, но не от грусти, а от негодования, подогреваемого болью.

— Можешь губить себя, если хочешь! — выпалила она. — Давай, погибни сейчас, и может, тебя даже назовут героем. Но мне будет виднее!

Она развернулась и скрепя сердце вышла. На ступеньках Лиат остановилась. Солнце холодно сияло в голых ветвях. Она зажмурилась, готовясь вот-вот услышать мрачный, неестественный речитатив. Вороны прыгали с ветки на ветку и вдруг, как по сигналу, снялись и полетели на юг. Лиат простояла почти пол-ладони, чувствуя, как холод давит на нее со всех сторон.

Она гадала, сколько еще сможет ждать. Спрашивала себя, где сейчас Итани и знает ли он, что случилось. Простит ли когда-нибудь ее за любовь к другому. Лиат стала жевать щеку, пока та не заболела.

Сзади скрипнула дверь. Вышел Маати, запихивая книгу в рукав. Выглядел он подавленно.

— Что ж, — произнес он, подходя к Лиат, — придется мне вернуться к даю-кво и сказать, что я не оправдал надежд.

Она шагнула вплотную к нему, прильнула к плечу головой — теплое. А может, она слишком долго простояла на холоде. На мгновение Лиат вспомнила объятия Итани и запах его кожи.

— Спасибо, — сказала она.

Со дня смерти поэта минуло три недели. Дольше город не мог затаивать дыхание. Напряжение еще оставалось, как и страх, и неуверенность. Амат видела их на лицах и в позах прохожих, слышала в громком деланном смехе, в ругани пьяниц на улицах веселого квартала. Однако первое потрясение сходило на нет. Время, застывшее от внезапной утраты андата, снова двинулось вперед, и это выманило Амат из убежища — дома утех — в город. Ее город.

В седине зимнего тумана улицы походили на воспоминания — вот из мглы выплывал знакомый фонтан, обретал форму и вес. Резные фигуры корабля и рыбы, орла и лучника отливали каменным глянцем, а стоило удалиться — блекли, серели и наконец смешивались с темнотой и обращались в ничто. Амат задержалась у прилавка на набережной, купила кулек жареного миндаля, покрытого бурым сахаром. Женщина, которой она отдала полосу меди, приняла позу благодарности.