— Признаешь ли ты Дом Вилсинов в качестве своих посредников передо мной? — спросил хай, словно женщина говорила сама за себя.

Последовало другое неслышное совещание, еще один беглый взгляд на переводчика и долгий — на хая. Говорила она тихо, так что Маати едва различал ее голос, но речь была быстрой и певучей.

— Признает, повелитель, — передал круглолицый.

— Отлично, — сказал хай. — Я принимаю предложенную цену и дарую Лиат Чокави право на собеседование с поэтом Хешаем для уточнения условий.

Переводчик и девушка согнулись в позе благодарности, после чего вся четверка просителей слилась с толпой. Хешай испустил долгий свистящий выдох. Бессемянный сложил пальцы домиком и прижал к губам, пряча улыбку.

— Что ж, — проронил поэт. — Теперь этого не избежать. А я-то надеялся…

Он умолк и всплеснул руками, словно отмахиваясь от мечты или прощаясь с возможностью все исправить. Маати снова заерзал на подушке, чтобы размять затекшую ногу. Слушания длились еще полторы ладони — прошение за прошением, — пока хай наконец не встал. Он принял позу официального закрытия церемонии и под традиционную флейту с барабаном удалился. За владыкой и лицом города потянулись советники, а за Хешаем — Маати. Впрочем, старший поэт следил за процессией лишь вполглаза. Поэты и андат прошли сквозь лес колонн к большой дубовой двери, а, миновав ее, очутились в зале поменьше, похожем на огромный узел из коридоров и лестниц. На верхней галерее четверка рабов выводила нежную печальную мелодию. Хешай сел на низкую скамью, глядя перед собой. Бессемянный встал в нескольких шагах, сложил на груди руки и замер словно статуя. В воздухе повисло отчаяние.

Маати медленно подошел к учителю. Поэт на миг поднял глаза и снова уставился в пространство. Маати, еще не начав говорить, изобразил просьбу о прощении.

— Я не понимаю, учитель! Ведь должен быть способ отказаться от торга. Если дай-кво…

— Если дай-кво возьмется приглядывать за каждой мелочью, можно будет смело назвать его императором, — оборвал его Хешай-кво. — И через поколение-другое мы посмотрим, как он справляется с обучением новых поэтов. У нас и без того пусто в головах, не хватало еще плохой науки. Нет, избави нас боги от вмешательства дая-кво.

Маати присел. Через зал потекли утхайемцы, переговариваясь поверх бумажных кип и свитков.

— Вы могли бы отказаться.

— И выставить себя кем? — Хешай вяло усмехнулся. — Не обращай внимания, Маати-кя. Разнылся старый пень, вот и все. Дело предстоит дрянное, но ничего не попишешь. Работа, как-никак.

— Убивать лишних младенцев заморских богачек, — поддакнул Бессемянный тем же дерзким тоном, но с примесью чего-то нового. — Действительно, для нас это пара пустяков.

Хешай вскинул голову, сжал кулаки, сморщил лоб от натуги и ярости. Маати услышал звук падающего тела. Андат распростерся на полу, вытянув руки в таком глубоком раскаянии, что Маати понял: по своей воле он никогда бы так не лег. Губы Хешая дрожали.

— В общем… мне ведь не впервой, — глухо произнес он. — Хотя этого никому не пожелаешь. Ни женщине, никому. Скорбный торг недаром таким зовется.

— Хешай-тя! — окликнул женский голос.

Она стояла рядом с распластавшимся андатом. Увиденное до того потрясло ее, что от высокомерия не осталось следа. Маати встал и принял позу приветствия. Хешай ослабил власть над Бессемянным, позволяя тому подняться. Андат стряхнул с платья невидимые пылинки и взглянул на поэта с горчайшим укором, после чего обратился к девушке.

— Лиат Чокави, — произнес он, тепло пожимая ей запястье, словно старый друг.