— Так и было, — ответил Маати. — Меня это очень увлекло. Да и давалось неплохо. По крайней мере, учителя так считали. Хотя Хешай-кво меня немного озадачил.

— Как я?

— Нет, не так. И все же, Ота-кво, почему вы не пошли с даем-кво? Почему отказались?

— Потому, что они неправы, — ответил Ота. — И я не хотел в этом участвовать.

Маати нахмурился в пиалу. Темная глянцевая поверхность отразила его лицо.

— А если бы он предложил снова, вы поступили бы так же? — спросил Маати.

— Да.

— Даже если бы пришлось жить грузчиком?

Ота глубоко вздохнул, обернулся и сел на перила, вперив в Маати темный, тревожный взгляд. Его руки замерли на полупозе, которая, будь она закончена, могла бы означать обвинение, требование объясниться или вопрос.

— Неужели моя работа — преступление? — спросил Ота. — Сначала Лиат, теперь ты. Все об одном и том же. Я начал брошенным ребенком — ни семьи, ни друзей. Даже не смел называться своим именем. И посмотри, чего я достиг: у меня есть работа, друзья, любимая. Есть пища и кров. По ночам я могу слушать поэтов, философов или певцов, могу сходить в бани или чайную, выйти в море на паруснике. Неужели моя жизнь так плоха? Так ничтожна?

Маати удивился тому, с какой мукой это было сказано, если не с отчаянием. Ему показалось, что слова Оты предназначаются ему лишь наполовину.

— Конечно, нет, — подумав, сказал Маати. — Не все ценное обязано быть великим. Если вы послушались зова сердца, какая разница, кто что скажет?

— Может, и никакой, а может, огромная.

— Если вы уверены в себе, вряд ли, — ответил Маати.

— А есть такие, кто уверен в своем выборе? Ты, например, уверен?

— Нет, — признался Маати. Озвучить глубочайшее из сомнений вышло легче, чем он ожидал. Он ни разу не поделился им ни с кем в школе, даже с даем-кво. А уж Хешаю не скажет даже под страхом смерти. Ота — другое дело. — Но сделанного не воротишь. Я уже принял все свои решения. Осталось только проверить, хватит ли у меня твердости им следовать.

— Хватит, — успокоил его Ота.

— Сомневаюсь.

Молчание тянулось, как воск. Под террасой на улице взвизгнула и засмеялась женщина. Вдалеке в ответ залаяла собака. Маати поставил опустевшую — только осадок остался на дне — пиалу и прихлопнул комара. Ота рассеянно кивнул — скорее себе, чем Маати.

— Ну что ж, значит, ничего не поделаешь.

— Уже поздно, а мы оба пьяны, — произнес Маати. — Утром все покажется лучше. Вот увидите.

Ота взвесил сказанное, после чего принял позу согласия.

— Я рад, что нашел вас, — сказал Маати. — Наверное, так и должно было случиться.

— Может быть, — согласился Ота-кво.

— Вилсин-тя!

Эпани проговорил шепотом, но так настойчиво, что Марчат услышал его сквозь сон. Не успев как следует проснуться, он перекатился на бок и даже отбросил в сторону полог.

У постели стоял домоправитель, одной рукой запахивая халат. Лицо, озаренное свечой, было невесело.

— А? — буркнул Марчат, еще пытаясь вынырнуть из сонных глубин. — Что стряслось? Где пожар?

— Пожара нет, — ответил Эпани, пытаясь изобразить извинение свободной рукой. — Тут к вам пришли. Он ждет в комнате для особых встреч.

— Он? Кто «он»?

Эпани замялся.

— Оно…

До Марчата дошло, кого имеет в виду слуга, лишь через целый вздох.