Не знаю почему, но мне кажется, что тренер Шулер нарочно выставлял нас обоих вместе на одни и те же соревнования. Мы всегда брали первое и второе место; но в наших с Остином забегах не было первых-вторых мест, были только победитель и проигравший, и я всегда, без исключений, оставался лузером.

Только один раз я стал лучшим — когда папаша Остина, профессор, устроил всему своему семейству увеселительную поездку по Южной Америке длиной в целый год. Это случилось в седьмом классе — на первом году неполной старшей школы, и вот тогда я наконец пересёк линию финиша первым и ощутил, как ленточка натягивается на моей груди. Вот когда я взлетел, стал героем, достиг популярности — словом, получил всё то, о чём всегда мечтал.

А потом произошло неизбежное — Остин вернулся.

Помню начало восьмого класса — тренер тогда ещё не знал, кто такой Остин-Спесь. Он построил нас всех на старте, и Остин обернулся ко мне с этой своей улыбочкой, словно говорящей: «Ты ничтожество, Джаред Мерсер... и я это сейчас докажу». Тренер дал старт, Остин рванул вперёд и побил меня на шестидесяти ярдах, как младенца. Опередил чуть ли не на полсекунды! Вы, наверно, думаете, мол, какие пустяки — полсекунды, да только в забегах на короткие дистанции значение имеют сотые доли.

С этого момента я опять превратился в серую мышь, в «этого-как-его», живущего в огромной тени, отбрасываемой Остином Пэйсом. Только отныне всё стало намного хуже, потому что теперь я знал, каково это — ходить в победителях, а Остин-Спесь был решительно настроен не позволить мне снова ощутить вкус победы.

— Ты принимаешь всё это слишком близко к сердцу, — говаривал мой отец. — Ну, он быстрее, чем ты, и что? Держу пари, есть вещи, которые у тебя получаются лучше, чем у него.

Нет таких вещей. Папа просто ничего не понимал. Дело не только в том, что Остин был быстрее меня; проблема в том, что я всё время был вторым, а никому на свете нет дела до тех, кто вечно приходит следом за победителем.

В это первое утро нового учебного года я наблюдал за Остином с трибун. Он знал, что я слежу за ним. Как же ему не знать — я торчал там один-одинёшенек. Он кружил и кружил по гаревой дорожке в своих снежно-белых кроссовках, к которым, казалось, не прилипала никакая грязь. Можно было подумать, что он так и будет носиться, как заведённый, до самого первого звонка, но тут Спесь сошёл с дорожки на зелёный овал травяного поля и остановился в его верхнем конце. Я знал, что за этим последует — он всегда так поступал. Его школьная сумка лежала там же, на траве. Остин взял свой голубой электронный секундомер — подарок тренера после прошлогоднего финала — и установил на ноль. Затем снял кроссовки и носки и уставился на что-то, видимое только ему одному — прямо через центр зелёной площадки в её противоположный конец. Принял стартовую позицию, щёлкнул хронометром и сорвался с места босиком.

Сердце сжимается при виде такой скорости. Он летел по траве, словно чистокровный рысак, и не успел я глазом моргнуть, как он уже был у того конца овала.

Он взглянул на секундомер и только потом сделал вид, что заметил меня. Помахал ручкой. Я помахал в ответ. Он порастягивал ноги, затем пересёк овал, подхватил свою сумку, влез в кроссовки и подошёл к трибуне.

— Как жизнь, Джаред? — спросил он. — Лето как провёл?

— Неплохо. А ты?

— Просто классно! — Спесь упёрся стопой в нижнюю скамью и помассировал икроножную мышцу. — Нравятся мои кроссовки? — спросил он. — Это «аэропеды». Самые лучшие! Стоят две сотни баксов.

Я кивнул.

— Если бы у тебя были такие, — продолжал Спесь, — то ты, пожалуй, и смог бы составить мне конкуренцию в этом году.