|
- И почему мы не родились йогами? - Я бы удовольствовался меньшим - не родиться евреем в Германии, - сказал Лахман-Мертон. - Воспринимайте себя как первых граждан мира, - невозмутимо заметил Медиков. - И ведите себя соответственно как первооткрыватели. Настанет время, и вам будут ставить памятники. - Когда? - спросил Лахман. - Где? - спросил я. - На Луне, - сказал Медиков и пошел к конторке, чтобы выдать ключ постояльцу. - Остряк, - сказал Лахман, поглядев ему вслед. - Ты работаешь на него? - То есть? - Девочки. При случае морфий и тому подобное. Кажется, он и букмекер к тому же. - Ты из-за этого сюда пришел? - Нет. Я по уши влюбился в одну женщину. Ей, представь себе, пятьдесят, она родом из Пуэрто-Рико, католичка и без ноги. Ей ампутировали ногу. У нее шуры-муры с одним мексиканцем. Явным сутенером. За пять долларов он согласился бы сам постелить нам постель. Но этого она не хочет. Ни в коем случае. Верит, что Господь Бог взирает на нас, сидя на облаке. И по ночам тоже. Я сказал ей: Господь Бог близорук. Уже давно. Не помогает. Но деньги она берет. И обещает. А потом смеется. И опять обещает. Что ты на это скажешь? Неужели я для этого приехал в Штаты? Черт знает что! У Лахмана из-за хромоты появился комплекс неполноценности, но, судя по его рассказам, раньше он пользовался феноменальным успехом у дам. Об этом прослышал один эсэсовец и затащил Лахмана в пивнушку штурмовиков в районе Берлин-Вильмерсдорф - хотел его оскопить. Но эсэсовцу помешала полиция - это было еще в тридцать четвертом. Лахман отделался несколькими шрамами и четырьмя переломами ноги, которые плохо срослись. С тех пор он стал хромать и пристрастился к женщинам с легкими физическими изъянами. Остальное ему безразлично, лишь бы дама обладала солидным и крепким задом. Даже во Франции в невыносимо тяжелых условиях Лахман продолжал свою карьеру бабника. Он уверял, что в Руане крутил любовь с трехгрудой женщиной, у которой к тому же груди были на спине. - А задница у нее твердая, как камень, - протянул он мечтательно, - горячий мрамор. - Ты ничуть не изменился, Курт, - сказал я. - Человек вообще не меняется. Несмотря на то, что дает себе тысячу клятв. Когда тебя кладут на обе лопатки, ты полон раскаяния, но стоит вздохнуть свободнее, и все клятвы забыты, - Лахман на секунду задумался. - Что это: героизм или идиотизм? На его сером, изрезанном морщинами лбу выступили крупные капли пота. - Героизм, - сказал я, - в нашем положении надо украшать себя самыми хвалебными эпитетами. Не стоит заглядывать чересчур глубоко в душу, иначе скоро наткнешься на отстойник, куда стекаются нечистоты. - Да и ты тоже ничуть не изменился. |
