Я неуклюже обгоняю Джули и открываю перед ней дверь. Она лишь качает головой. Нора смеется. Захожу за ними внутрь.

Народу битком, но атмосфера в Саду удручающе мрачная. Никто не кричит, не веселится, не выпрашивает ни у кого по пьяни телефончик. Несмотря на то что бар, очевидно, подпольный, спиртные напитки здесь не подают.

— Вот скажите, — говорит Джули, пока мы проталкиваемся через унылую толпу, — военные и строители, которые топят печали на дне графина с соком, — разве это не маразм? Хоть с собой принести можно, и то хорошо.

Сад — первое для меня место в этом городе, у которого есть хоть какое-то лицо. Все питейное снаряжение на месте — тут и бильярдные столы, и доски для дротиков, и плоский телевизор с футбольным матчем. Поначалу телевизор меня поражает: неужели развлечения до сих пор существуют? Кто-то, несмотря ни на что, тратит свое время на такую ерунду? Но вдруг на десятой минуте периода картинка переплывает одна в другую, как на кассете, — и на экране уже другая игра. Команды и счет поменялись на середине схватки. Пять минут спустя повторяется то же самое, смену игры знаменует лишь секундная заминка. Футбольные фанаты и внимания на это не обращают.

Пустыми глазами они смотрят эти урезанные, бесконечно зацикленные соревнования и потягивают сок из пивных кружек, как актеры исторической реконструкции.

Отвожу глаза — некоторые уже заметили, что я глазею. Но взгляд как будто сам возвращается. Картинка впечатывается в мозг. В голове проявляется мысль, как призрак на поляроидном снимке.

— Три грейпфрутовых, — говорит Джули бармену, и тот с едва заметным смущением принимается выжимать соки. Садимся у стойки, девушки начинают болтать о своем. Музыка их голосов заглушает бренчание музыкального автомата — но затем и она уходит на задний план. Я смотрю на телевизор. Я смотрю на людей. Их угловатые кости просвечивают сквозь мышцы. Чуть не рвут туго натянутую кожу. Я вижу их скелеты, и меня осеняет: это зародыши Костей. Это прообраз их извращенных, высохших умов.

Вселенная сжимается. Память, потенциал — все опивается до минимальных объемов, превращается в мельчайшие крупицы, пока и с них не облетает последняя частичка плоти. Центр черной дыры, бездна вечной неизменности — таков мир Костей, этих мертвоглазых паспортных фотографий, запечатленных в тот самый миг, когда они окончательно отказались от человечности. В тот беспросветный миг, когда они оторвали от себя последнее волоконце и зашвырнули его в пропасть. Теперь не осталось ничего. Ни мысли, ни чувства, ни прошлого, ни будущего. Ничего, кроме отчаянной нужды сохранить все как есть, как было всегда.  У них нет выбора. Или вечный замкнутый круг — или погиб-путь во взрыве цвета и звука, исчезнуть в необъятности небес.

И вот мысль гудит в моей голове, шепотом бежит по нервам, как по телефонным проводам: а что, если столкнуть их с накатанного пути? Чуть пошатнув их устои, мы уже добились слепой ярости. Вдруг можно создать что-то настолько новое и невероятное, что они сломаются?  Сдадутся? Рассыплются в прах и развеются по ветру?

— Р, — окликает Джули, ткнув меня в плечо, — ты где? Опять замечтался?

С улыбкой пожимаю плечами. Мой словарный запас снова меня подводит. Я должен как-то поделиться тем, что думаю, и чем скорее, тем лучше. Что делать, я пока и сам не знаю, но в одиночку у меня нет никаких шансов.

Бармен приносит наши соки. Мы с Норой с сомнением изучаем светло-желтое содержимое трех коктейльных стаканов. Джули, глядя на нас, ухмыляется:

— А помните, в детстве чистый грейпфрутовый сок считался напитком для самых крутых? Типа виски для детей.

— Ага, — смеется Нора.