Es wird ein harter Winter sein — ist schon hart, obwohl noch nicht Winter — mein Mann hat keine Arbeit und kann, als Kranker, auch keine haben. Wütende und würgende Armut, geschenkte (schöne Sachen — was brauch ich sie?) verschleudere ich für 20–30 frs — die gleich weg sind. Meine Tochter strickt, aber für einen Sweater — 2 Wochen Arbeit — zahlt man nur 50 frs. Ich kann nur schreiben, nur gut schreiben, sonst wäre ich längstens reich.

Mit der russischen Emigration steh ich schlecht denn — ich steh ausserhalb, lebe nur in meinen Heften und meinen Pflichten und wenn manchmal meine Stimme erklingt — so ist es immer Wahrheit, wie noch unlängst, als unser grosser sowietischer Dichter Maïakowsky hier in Paris einen Vortrag hielt. Am anderen Tag schrieb ich ihm einen offenen Brief — das war ein Jubelruf — und am Tage drauf wurde ich aus der Zeitung, wo ich manchmal meine Verse drucken liess (nein, wo man sie manchmal — duldete) — entfernt «wegen sowietischen Sympathien».

Ganz allein steh ich, für die Fernen — eine Emigrantin, für die Nahen — eine пропуск одного слова — nurweil ich keine Politik.

Hände waschen möchte ich jedesmal wie ich eine Zeitung — anseh.

Liebe Frau im alten Park, grossen Dank für das grosse Geschenk. Zur Stunde, wo alle Fenster umher schwarz sind — meine Stunde, mein lichtes Fenster allein! — schlag ich das Buch auf und bin wieder ich: vogelfrei, wie es in Ihren alten Gesetzen steht.

Милостивая государыня!

Как странно получается иной раз! Когда я писала Вам о русской секретарше, я должна была сразу взять новый лист, ибо не успела опомниться, как на бумаге появились слова: чересчур здоровая.

«Светловолосая девушка» (Черносвитова означает: Черно — черный, а свитова происходит от рубашки (малороссийское: свитка), буквально — та, на которой черная рубашка) хвалилась Рильке и говорила о нем как о собственноручно сделанных пластинках его фотографий: мое. Я встретилась с ней один-единственный раз и отпустила ее жить дальше — не тоскуя.

Сегодня, 17-го, я получила Ваше письмо и его (том писем).

Ваше письмо пенится — и плещется — и сверкает — Боденское озеро — слово из моего детства, я жила тогда во Фрейбурге (Брейсгау), и у меня была подруга — Брунхильда — из тех мест, похожая на русалку. Я так ее полюбила (за ее красоту: русалочность!), что нам вскоре вовсе запретили встречаться — как будто я была озером, желающим забрать ее домой — со школьной скамьи и песчаной отмели!

Брунхильда с Боденского озера.

…После Рильке я никого не любила, ни в ком не жила, он был моей последней душой, последней другой-душой.

Вы так долго не писали, что я подумала: госпоже стало боязно, она не желает полноты чувства, она переполнена — и я не прерывала Вашего молчания и сама бы никогда не написала (окликнула).

Когда мой ребенок умер в России от голода и я узнала об этом — просто на улице от незнакомого человека (— Маленькая Ирина Ваша дочка? — Да. — Она умерла. Вчера умерла. Завтра мы ее будем хоронить.), я молчала три месяца — ни слова о смерти — никому — чтобы он ребенок не умирал окончательно, еще (во мне) — жил.