Ему не хватало воздуха, и он с силой рванул на груди рубашку.

— И ведь ладно как все получается! Чтобы срок за икорку не тянуть, Шаманина-то я и того… чтобы не проболтался. А как же я мог его… того, если я?..

Семен сделал несколько коротких шагов, остановился у сводчатого, забранного толстенными решетками окна, с силой растер виски. Что-то очень важное ускользало из его памяти, из его сознания, но он никак не мог собраться, чтобы поймать ускользающую мысль.

— Так, — лихорадочно бормотал он, мотаясь из угла в угол по камере. — Серега пригрозил, что этот нож останется у него, как вещественное доказательство, и тут же ушел, хлопнув дверью. Ну да, так и было, так я и Сохатому об этом рассказал, когда приперся к нему на склад. Так-так. Что же было потом?

И он снова стал тереть виски, заставляя работать вконец угробленную память.

— Потом… Потом Сохатый сказал, что утро вечере мудренее, сунул денег на опохмел и сказал, чтобы ждал его дома. Да, так он и сказал: «Будешь ждать меня дома. И носа никуда не показывай!» А потом… потом он завалился ко мне, сунул в руки деньги, билет до Хабаровска и сказал, чтобы я срочно сваливал. Ну да, сваливал. А билет тот был на вечерний поезд.

В голове стало что-то проясняться, и он уже более осознанно ухватился за воспоминания о вечернем поезде.

— Да, билет на вечерний поезд. Все так! Я выпил еще стакан бормотушки, бросил в чемодан бельишко и двинул на станцию. Так. До поезда оставалось еще два часа. Та-ак… Нюрка из винного дала два пузыря, и я один выпил там же… у нее, вместе с ее Васяней. Грузчиком. Та-ак… Что же было потом?

Закусив нижнюю губу, словно его била лихорадка, он сел на нары.

— Что ж потом? Ну да, — припомнил он, — выпили этот пузырь с Васяней, заедали какими-то хрустящими палочками. А потом?..

Вот здесь-то и начинался сплошной провал.

Единственное, что он помнил, так это то, что проснулся от головной боли, причем в совершенно незнакомом вытрезвителе. Вдоль стен на низеньких коечках маялись с похмелья такие же бедолаги, как и он. Вошел мент, сказал, что он в хабаровском вытрезвителе. Ну да, в вытрезвителе. Мол, сняли с поезда. Пьяного. И прямо туда. Ага. Еще мужики заржали радостно. Отдали вещи, деньги, записали фамилию. Та-ак… Тут же уплатил штраф и поехал к Зинке.

Теперь нужно было додумать что-то очень важное, но его мозги уже не в силах были шевелиться, и Семен вновь с силой запустил пятерню в нечесаные волосы.

— В вытрезвителе записали его имя, фамилию, и он уплатил штраф… А на проходящий поезд сел в Стожарах, когда солнышко едва коснулось верхушек тайги. Ну да, Васяня еще мороженое купил на закусь. Все так! А потом — вытрезвитель. Вытрезвитель… А следователь, сучонок, шьет ему, будто он Шаманина уже в потемках стрелял, оттого и всего лишь ранил с первого выстрела. В потемках… в кедровнике… А он, выходит, в это время уже далеко от Стожар был, в поезде том ехал. И вытрезвитель… с фамилией…

Семен вдруг почувствовал, как перехватило дыхание, стало трудно дышать. Постарался было успокоиться, но тут же вскочил с нар и бросился к обитой железом двери. Пнул ногой и замолотил по ней кулаками.

— Открой! Слышь? Открой! Мотченко вызывай, майора! — рвался из камеры его крик.

Все было точно таким же, как в то утро, когда Грязнов впервые ступил на стожаровскую землю, и все-таки что-то изменилось. Едва уловимая тягучая истома уходящего лета вяжущей тоской опустилась на высаженные вокруг вокзала деревья, на девицу в газетном киоске, на одинокого, ссутулившегося мужика в форменной железнодорожной фуражке, который уныло махал обшарпанной метлой на длинной деревянной ручке, пытаясь согнать в кучу редкие бумажки, смятые пачки из-под сигарет, окурки, начинающие опадать пожелтевшие листья.