— Так, Стерин, выходит, полный гад, — усмехнулся Грязнов. — Ну, а Иван Назаров?

— Сам диву даюсь, — пожал плечами Сохатый. — Может, они со Стериным сговорились?

Принявший игру Сохатого, Грязнов хотел было задать ему еще один вопрос, но его перебил Мотченко:

— Эх, Губченков, Губченков! Вроде бы и человек неглупый, а врешь-то нескладно. Лодку-то, что у Стерина изъяли, ты на звероферме еще прошлой осенью купил. А что касается поставляемых тобой сетей, хороших сетей, признаться, то этим вопросом сейчас мои ребята занимаются. Ну да все это мелочи, — неожиданно заключил Мотченко и, тяжелым замком сцепив пальцы, замолчал, изучая щель на крашенном коричневой краской полу. И когда уж молчать стало вроде бы и неудобно, закончил: — А теперь главное. Теперь уже точно известно, что в Шаманина с Кричевским стрелял ты… Да, не дергайся! Стрелял ты, и я думаю, что лучше будет, если ты самолично пойдешь на признанку.

Мотченко замолчал, и было видно, как нервным тиком дернулось лицо Сохатого. Он хотел было что-то сказать, но ему не хватило воздуха, и он только разжал плотно сомкнутые до этого зубы. Скользнул взглядом по Грязнову и уставился немигающими зрачками на хозяина кабинета.

Молчал Сохатый. Молчали и Грязнов с Мотченко. Казалось, тишина застыла могильная, и слышно было, как жужжит угодившая в паучьи сети муха. Где-то очень далеко, на окраине Стожар прогудел маневровый паровоз.

Наконец Сохатый пришел в себя. Судя по всему, он уже не считал нужным доказывать свою невиновность стожаровскому майору и обращался к московской знаменитости, о которой даже по зонам ходили слухи как о «правильном опере», которому западло упечь невинного человека за решетку.

— Я уже говорил вам, — глухим от напряжения голосом произнес он, — что этого пистолета я в глаза никогда не видел. И когда эта гнида Кургузый долбанул меня бутылкой по черепушке…

Он невольно потрогал еще кровоточащий шов на голове и так же негромко добавил:

— Ведь это он… Кургузый того парашютиста завалил… зуб на него имел давнишний, вот и подкараулил по пьяни. А потом, видать, когда в себя пришел и понял, что его за мошонку возьмут, решил на меня все свалить, тварь подзаборная. Так что насчет этого парашютиста его пытайте, Семена. А меня…

Он вновь замолчал надолго и, словно набравшись мужества, прижал руки к груди.

— Да, виноват! Судите. Но судите только за то, что я у этих двух обормотов, у Стерина да у Ваньки Назарова, обещался по осени икру да балык оптом закупить. Только и всего. А насчет вашей мокрухи… Да на кой ляд она мне? — вскинулся Сохатый. — Если я вашего парашютиста даже не знаю толком?

— Вот и мы об этом же думаем, — согласился с ним Грязнов.

— Так вы Кургузова и пытайте! — обрадованно посоветовал Сохатый. — Ведь только он, гаденыш этот подзаборный, мог пришить по пьяни парашютиста. Он, он! И только он!

— Да видите ли, — не согласился с ним Грязнов, — Семен Кургузов, на которого вы сделали ставку и на которого столь старательно упираете, во время убийства Шаманина спал в поезде мертвым сном.

Было видно, что Сохатый едва сдержал себя, чтобы не наградить столичного сыскаря презрительной гримасой.

— Это он вам так говорит? Кургузый? В таком случае запишите, что в тот вечер я летал в Новосибирск на похороны моей бабушки.

— Записал бы, — хмыкнул Грязнов, — честное слово, записал бы. Но только в том случае, если бы вы смогли все это документально подтвердить. То есть билет до Новосибирска и прочее.

— А Кургузый, выходит, смог? — скривился в язвительной ухмылке Сохатый.