|
Ему было некогда жениться. Сначала голодные двадцатые, потом университет и ограничение по «социальному происхождению» — а кто виноват, что папа стал уездным предводителем дворянства, когда сам Зайчиков только-только родился? А потом было полное погружение в учебу, и совершенно не было дела до маевок, демонстраций, общественной нагрузки и подписки в пользу детей Испании. Однокурсницы предпочитали активных и спортивных общественников, а не заучку-очкарика. Да и он, честно говоря, предпочитал науку песням под гитару. А потом как-то вот так однокурсницы разлетелись по военным гарнизонам учительницами, а он остался при кафедре — мешковатым, рано лысеющим очкариком с небольшим пузом и с дореволюционным, лоснящимся на локтях и коленях костюмом, вечно испачканным мелом.
— Тогда я тебе, Зайчиков, вот что скажу. Закон он один. И жить надо по нему. — И что это за закон? — у Зайчикова затекли мышцы и он чуть приподнялся. — Дык это… Землю пахать да детей делать. А ты вот зачем? — Это, Петренко, не ко мне вопросы. — А к кому? Зайчиков задумался и стер трехпалой рукавицей снег с каски: — А я не знаю! — Доцент, а не знаешь, — расстроился Петренко и опять высунулся над бруствером. — Да чего ж они не идут-то? — Куда торопишься? — Да хоть еще кого убить перед смертью. Я одного убью, да ты другого — вот мы и победим все вместе-то. — Это, старшина, арифметика войны. А есть еще и алгебра. — Это еще что за хрень? — покосился на Зайчикова Петренко. — Ну как тебе объяснить… — Как смогёшь, так и объясняй! — Ну смотри… Смотри вокруг. Нас тут двое, понимаешь? Двое нас тут осталось. Вот что мы тут сделать можем вдвоем с тобой? Ничего. Зайчиков вдруг замолчал. Молчал и Петренко. И только снег тихим шелестом падал на землю… — НИ-ЧЕ-ГО! — по слогам повторил Зайчиков. — Это ты к чему говоришь? — насупился и сжал кушаки старшина. — Я отсюда ни ногой. У меня приказа не было! Я тебе… — Это вот арифметика, старшина, — не обращая внимания на сурового Петренко, продолжил Зайчиков. — Нас двое — их… Сколько мы их наколотили? Может быть, их там тоже только двое осталось? — Да кто ж их считал-то? — удивился Петренко. — Сколько захотим, столько и напишем после боя. После… Нда… — Алгебра это такая наука, когда ты решаешь уравнение с двумя неизвестными. Вот мы с тобой — двое неизвестных, понимаешь? Они вот пойдут сейчас — через пятнадцать минут или через пять, да хоть через час! — но они ж не знают, сколько нас? А ты выстрелишь, да я выстрелю — даже если и не попадем, да хоть напугаем! А еще на полчаса они тормознут, перепугавшись. Понимаешь? Зайчиков вдруг устал говорить. Он понимал, что говорит не то, совсем не то. И смысла нет говорить совсем, как нет смысла ни в чем, только вот в этой точке бытия. В точке, куда сошлась жизнь доцента Зайчикова и старшины Петренко. Масса вероятностных линий судьбы привела его в эту самую точку времени и пространства — в длинную и глубокую яму на поверхности Земли, яму, именуемую траншеей. Шрам на лице планеты. Шрам, который зарастет, и никто его не заметит, спустя какие-то полвека. Вот будут тут по этим полям трактора ездить, хлеб растить тут будут. Вот тебе и вся физика. Но это если одно неизвестное, с фамилией «Зайчиков», еще один выстрел успеет сделать. И Петренко. Вот тебе уже и алгебра. — Слышь, доцент… — А? — Санинструкторшу-то тогось… — Что? — Убило ее, Зайчиков. |
