— Тогда я доем, — и остаток огурца мгновенно скрылся в прожорливом рту старшины.

Все могло бы быть проще… Впрочем, куда проще-то?

Все могло бы быть проще, если бы доцент Зайчиков не пошел добровольцем в ополчение, а оттуда уже и в ряды Красной Армии. Сидел бы сейчас в теплом Ташкенте да продолжал бы изучать физические свои формулы, и никто бы слова ему не сказал. Чем проще формула — тем она красивее. Е, например, равно эм це квадрат. Красиво? Да… Ибо в этих незамудренных буковках — вся соль Вселенной. Всей Вселенной. Или там: «Угол падения равен углу отражения». Музыка… В гармонии формул гармония мира. И чем проще формула, тем сложнее ее объяснить старшине Петренко.

— Сальца бы сейчас, — крякнул Петренко и вытер под носом. Сопли от устава не зависят. — Вот батя у меня сальцо знатное делал. И как ему удавалось? И учил меня же, и драл как Сидорову козу, а не получается как у него. Почему, Зайчиков?

— Это просто, товарищ старшина. Просто первые впечатления, они сильнее последующих. Ну, вот, например, первый поцелуй. Понимаете?

— Ась?

— Ну, вот первый поцелуй, он запоминается навсегда, на всю жизнь. А вот сотый, например, или тысячный — его уже и не вспомнишь.

— Так-то да, я свою первую бабу ни в жисть не забуду. Евдокея ону звали, да, мы с ней у мельницы обжимались… Ге! А при чем тут сало?

— Ну, с салом — оно как с женщиной. Первое — навсегда, остальное — послевкусие.

И бойцы замолчали.

Зайчиков от того, что говорить не хотел, а Петренко от того, что переваривал слова рядового.

— Вот ты, доцент, — закряхтел, наконец, старшина. — Умеешь же сказать… Я тебе о сале, а ты все одно на баб все свел… И как у вас, хвылосовов, так получается?

— Я — физик.

— Одна херня, я думаю.

— Ну, раз думаете, товарищ старшина, значит, вы — философ.

Где-то вдалеке застучал пулемет.

Ни старшина Петренко, ни Зайчиков на это внимания не обратили. Пулемет и пулемет. Обыкновенное дело на войне. Главное же не по ним.

А что главное? Собственно говоря, Петренко прав. Все мы становимся философами, когда знаем час своей смерти. Что такое смерть? Тоненькая пленочка между бытием и небытием. Что там, за этой упругой, прозрачной, невидимой пленочкой — не знает никто. Может быть, там ничего нет. Тогда умирать не страшно, потому как бояться бессмысленно. Просто… Просто умирать больно. Больно, когда эта пленочка рвется. В детстве она далеко-далеко, ее не видишь, не чувствуешь. Но с возрастом она становится все ближе и ближе, и вот уже обтягивает тебя так, словно ты посылка в неведомую страну, и уже не можешь вдохнуть, чтобы не порвать ее. Пальцем ткни — и все. Встань во весь рост — и все. И она лопнет. А что там за ней?

Зайчиков прекрасно помнил закон существования материи — из ничего ничего не берется. И ничто бесследно не пропадает. А потому он верил… Нет, он не верил, он знал, что когда он умрет — он никуда не денется. Что и как там будет, за пленочкой, он не знал. И тем более не верил в добренького боженьку на облачке. Нет, это будет новый эксперимент, новый, конечно, только для Зайчикова…

Просто умирать — страшно.

И больно.

Зайчиков посмотрел на старшину. Эх, хорошо же человеку! Сидит спокойно, жрет опять чего-то. Для него война — как работа. Покосил траву — и полежать, отдохнуть… А и помрет во время покоса — невелика беда. Сыны дело доделают. Или соседи.

Зайчиков закрыл глаза. На ресницы упала мохнатая снежинка. Взвизгнула шальная пуля.

Все время ерзавший Петренко вдруг затих, почесав щетинистый подбородок:

— А насчет сала ты, доцент, прав.