|
Наталья, встававшая с зарей, чтоб помочь в стряпне, уходила в горницу досыпать. Строгий на дому Пантелей Прокофьевич и то говаривал жене: - Слышь, баба, Наташку не буди. Она и так днем мотает. Сбираются с Гришкой пахать. Дарью, Дарью стегай. С ленцой баба, спорченная... Румянится да брови чернит, мать ее суку. - Нехай хучь первый годок покохается, - вздыхала Ильинична, вспоминая свою горбатую в работе жизнь. Григорий малость пообвык в новом своем, женатом положении, пообтерхался и недели через три со страхом и озлоблением осознал в душе, что не вконец порвано с Аксиньей, осталось что-то, как заноза в сердце. И с этой болью ему не скоро расстаться. Крепко приросло то, на что он в жениховском озорстве играючи рукой помахивал, - дескать, загоится, забудется... А оно вот и не забылось и кровоточит при воспоминаниях. Еще перед женитьбой, как-то на току во время молотьбы, спросил Петро: - Гришка, а как же с Аксюткой? - А что? - Небось, жалко кидать? - Я кину - кто-нибудь подымет, - смеялся тогда Гришка. - Ну, гляди. - И Петро жевал изжеванный ус. - А то женишься, да не в пору... - Тело заплывчиво, а дело забывчиво, - отшутился Гришка. А оно не так сложилось, и по ночам, по обязанности лаская жену, горяча ее молодой своей любовной ретивостью, встречал Гришка с ее стороны холодок, смущенную покорность. Была Наталья до мужниных утех неохоча, при рождении наделила ее мать равнодушной. медлительной кровью, и Григорий, вспоминая исступленную в любви Аксинью, вздыхал: - Тебя, Наталья, отец, должно, на крыге зачинал... Дюже леденистая ты. А Аксинья при встречах смутно улыбалась, темнея зрачками, роняла вязкую тину слов: - Здорово, Гришенька! Как живешь-любишься с молодой женушкой? - Живем... - отделывался Григорий неопределенным ответом и норовил поскорее уйти от ласкового Аксиньиного взгляда. Степан, как видно, примирился с женой. Реже стал бывать в кабаке и на гумне однажды вечером, вея хлеб, в первый раз за время разлада предложил: - Давай, Ксюша, заиграем песню? Присели, прислонясь к вороху обмолоченной пыльной пшеницы. Степан завел служивскую. Аксинья грудным полным голосом дишканила. Складно играли, как в первые годы замужней жизни. Тогда, бывало, едут с поля, прикрытые малиновой полою вечерней зари, и Степан, покачиваясь на возу, тянет старинную песню, тягуче тоскливую, как одичавший в безлюдье, заросший подорожником степной шлях. Аксинья, уложив голову на выпуклые полукружья мужниной груди, вторит. Кони тянут скрипучую мажару, качают дышло. Хуторские старики издалека следят за песней: - Голосистая жена Степану попала. - Ишь ведут... складно! - У Степки ж и голосина, чисто колокол! И деды, провожавшие с завалинок пыльный багрянец заката, переговаривались через улицу: - Низовскую играют. |
