|
Посадник покосился на своих уже подвыпивших молодцов в дальнем конце площади. Они только ждали знака для крика и потасовки. «Понадобятся ли? – продолжал размышлять Незда. – Вчера на тайном совете решили объявить поход против тевтонов, что закрыли новгородским купцам путь к Двине, но выступить надо под стягом защиты эстов… Пусть чернь так мыслит».
Он вспомнил этот вчерашний тайный совет. Собирались с опаской. Заходили в собор словно бы помолиться и потом уже тайным ходом проникали в дом владыки. О совете в городе ведали только те, кто входил в него, и все самые важные решения сначала принимали здесь. «Одной силой и подкупом удержать чернь в повиновении нельзя, – думал Незда. – Надобно временами и заигрывать с нею, бросать подачки, уступать в малом, чтобы в большом загребать жар ее коростными руками». Недавно в «Римской истории» Веллея Патеркула он прочел: «…все действия трибуна на пользу плебеев совершались только для приманки и обольщения толпы…» Он мысленно с наслаждением повторил эту фразу: «Для приманки и обольщения»… Умные люди и прежде понимали сие! Показался в полном облачении владыка Митрофан. Он был величав, и с его бледного лица мрачно глядели на толпу большие властные глаза. Бирючи в фиолетовых кафтанах раздвигали толпу, прокладывая владыке дорогу к степени. Появление владыки встревожило вече. «Пошто он явился?» – можно было прочитать у всех на лицах. Митрофан неторопливо опустился на лавку помоста рядом с именитыми боярами. Незда едва заметным движением руки подал знак – колокол оповестил о начале веча. Сняв соболью шапку и подойдя к краю степени, Незда склонил голову, пальцами прикоснулся к помосту: – Вечу Великому, Господину Новгороду земной поклон! Раздались крики: – Новгород слушает! Посадник долго не выпрямлялся, потом, разогнув спину, возгласил в наступившей тишине: – Собрались мы, граждане, дабы решить, как уберечь нашу землю от немцев! Авраам громко сказал отцу Тимофея: – Кровью сынов наших хочет Незда добро приумножить! Отец рванулся к посаднику: – Мало те, грабитель! Каждый век имеет свое лицо и свою поступь. Новый, тринадцатый, начался неспокойно. Тень крестоносцев нависла над Приморьем, их окровавленный меч все рушил на своем пути. Как зловещие призраки, вырастали орденские замки Икескола, Гольмэ, Венден… Где-то на краю новгородского неба клубились мрачные тучи, и отсветы дальних пожарищ незримо ложились сейчас на вечевую площадь, на Волхов, на сумрачные лица уличан. На мгновение скрылось за тучу солнце, и сразу стало пасмурно, и о берег слышно забила волна. Напрасны были опасения владыки и Незды, что новгородцы не проявят единогласия, не захотят идти в поход, что понадобятся наемные горланы и потасовщики: «голоса сошлись все на одну речь», отвечали «едиными устами». Всяк, кто был на этом вече, сердцем почувствовал, как велика опасность: рыцари ордена меченосцев посягали на Двину, возмечтали овладеть водным путем, схватить Новгород за горло. На помост взошел изможденный эст с гладко зачесанными ржаного цвета волосами, обратился к вече на ломаном русском языке: – Много не скажешь, когда сердце кровью обливается… Рыцари опустошают нашу землю… Грабят – «вы наш корм»… Младенца к матери вяжут, за конем волокут… Сил нет… поднялись виронцы, роталийцы, гарионцы, жители Сакаллы… Послали сказать вам: помогите! Он упал на колени, простер к вече руки, на лице его были написаны мольба и страдание. Вече заклокотало, как Волхов в непогоду: – На немцев! – За новгородскую правду! В поход! – Встанем насмерть! – Положим головы за святую Софию! – Изомрем честно за Великий Новгород! – На немцев! И Тимофей кричал исступленно: – В поход! Думал недовольно об отце: «Зачем он так, когда надобно одиначество… Да я первый, хоть и не воин, пойду!» На Софийской стороне небо заволокло темными тучами, а на Торговой продолжало ярко светить солнце, и от этого тучи над Софией казались еще темнее и чудилось: белые стены бесстрашно прорезают их, взвиваются в синь. |
